Майк: Время рок-н-ролла

Он был центровым по духу. По сути. Он был пижоном и стилягой — оденься он даже в халат и тапочки, он бы все равно был модником, одетым в рванье. Кем и стал в конце жизни, но это уже вопрос обстоятельств, в которые он попал, точнее, в которые загнал себя сам.

Пижонство Майка было пижонством исключительно внутренним, поскольку вкуса в выборе одежды он был лишен начисто. На улице люди не оборачивались на него и не провожали глазами, как, например, Гребенщикова, который начал пижонить примерно в то же время, но делал это куда более вдумчиво и осознанно, как, впрочем, и вообще все, что делал в жизни. Гребенщиков пижонил системно, Майк — по наитию, хаотично. Гребенщиков вкладывал деньги и душу в свое пижонство, он жил этим, это была часть его творчества. Пижонство Майка происходило как бы само собой, в этом смысле он был куда сильнее оторван от реальности, чем Борис, и ему казалось, что все, что он себе нафантазировал, само собой материализовывалось в его внешнем облике.

Не материализовывалось. Песочный плащ от «Большевичка» оставался совковым, нелепого покроя плащом, штаны, не подогнанные по фигуре, всегда были коротковаты. Но в окружении Майка не находилось человека, который бы намекнул ему, что короткие, «а-ля джинсовые» курточки совершенно ему не идут и придают вид второгодника, который не в силах сдать экзамены в восьмилетке. Недаром на одном из первых его московских концертов из зала пришла записка:« В каком классе Вы учитесь»?»

Люди, которые хотели что-то делать — так или иначе, — постепенно перемещались в центр города. Жизнь шла только в центре. Те, кто жил на окраинах, были вынуждены каждый день мотаться на метро, автобусах, троллейбусах, электричках в центр — на Невский, на улицу Рубинштейна, в Михайловский сад, на улицу Восстания, на Суворовский… Здесь все решалось, здесь ставились задачи, которые немедленно начинали выполняться, здесь строились планы, большинство из которых на сегодняшний день реализовано.

Точки наибольшей активности, места, дававшие максимальную энергетическую подпитку молодым людям семидесятых и начала восьмидесятых, — «Сайгон» (кафе на углу Владимирского и Невского, теперь там ресторан, в котором порция мороженого стоит пятьдесят долларов, и никакой энергетической подпитки он не дает, наоборот, высасывает все, включая деньги, которые являются в том числе концентрированной энергией), квартира Алексея Родимцева «Ливерпульца» на Суворовском — один из самых настоящих «салонов» того времени, квартира Севы Гаккеля на улице Восстания (Сева живет там и сейчас), коммуналка Бориса Гребенщикова на Большой Конюшенной, коммуналка Майка на Волоколамском и коммуналка Коли Васина на Пушкинской (Коля держался дольше всех и сидел в полных, как тогда говорили, ебенях в глуши странного, на десять процентов городского, на девяносто сельского района под названием «Ржевка», но потом не выдержал, и сила светского общения перетащила его в центр, на Пушкинскую).

Присутствие в любом из этих салонов делало свежего человека причастным к судьбоносным решениям, каждый, кто пил портвейн в коммуналке Васина или в квартире Севы, так или иначе прикоснулся к истории отечественной культуры — пусть сам он ни хрена и не сделал, пусть он даже ни одной запятой не нарисовал на листе бумаги и ни разу не пукнул вблизи микрофона — ни на сцене, ни в студии.

Каждое из этих знаковых мест имело свою степень фэйс-контроля.

В «Сайгоне» она была равна нулю, туда мог попасть любой желающий. Но контингент посетителей этого кафе для свежего советского человека был внешне настолько страшен, что случайных людей там было мало — разве наивный приезжий забредал, крутил головой, давясь, съедал свою сосиску и, не оглядываясь, ретировался, стараясь не анализировать увиденное, считая это галлюцинацией или страшным сном.

Просто не могло быть в культурной столице СССР, в городе-колыбели трех революций того, что происходило в «Сайгоне». Не ходят по улицам колыбели Гребенщиковы в дубленках и женских высоких сапогах, не может там быть заросших волосами хиппи в рваных джинсах, исключено присутствие бородатых, грязных и неопрятных писателей, говорящих между собой вроде бы по-русски, но так, что свежему человеку ни слова не понятно. Писатель не может быть таким. Писатель — все это знают — либо пишет повесть в Комарове, либо дает интервью прилично подстриженной журналистке из «Ленинградской Правды» о только что написанном и вышедшем в свет миллионным тиражом романе. На худой конец, писатель должен сидеть в ресторане Дома Литераторов, пить коньяк маленькими рюмочками, есть идеологически выдержанный суп и слушать советы Даниила Гранина. Одеваться писатель должен в приличный, дорогой и бесформенный серый костюм — впрочем, как и художник.