Магический перстень Веры Холодной

– Да что вы тут делаете?! – раздался возмущенный голос, и под лестницу заглянула объемистая женщина с аккуратно уложенными седыми кудряшками. Алёна узнала вахтершу. – Все уже ушли, а они тут спиртное распивают?! Да я сейчас милицию… я сейчас…

– Спокойно, тетенька, мы еще не все распили, – сказал Жора и сунул ей в руки бутылку с остатками забракованного «Белого аиста».

* * *

Вера заболела еще осенью, в ноябре: началась сильнейшая ангина, которая усугубилась тем, что номер ее был заставлен хризантемами. Тогда Вера впервые поняла, что этот запах вызывает у нее удушье так же, как аромат гиацинтов и подобных им цветов. К счастью, сезон хризантем закончился, ей сразу стало легче, но тут грянула настоящая беда: заболела Женя, дочка. Кое-как выходили ее – для этого пришлось переехать на частную квартиру, ведь у Жени была скарлатина, а в гостинице не топили, – но потом Вера вернулась в «Бристоль»: жизнь на частной квартире оказалась слишком дорогой. Мама Веры, Екатерина Сергеевна, сестра Соня и Женечка остались на квартире.

Уж на что холодна была осень, однако зима девятнадцатого года выдалась ну просто удивительно студеная! Даже лиман замерз, и на берегу, у подножия Ришельевской лестницы, громоздились горы льдин. Такого мороза даже старожилы не могли припомнить. А может быть, так безумно холодно казалось потому, что не было ни дров, ни угля… тем паче, в гостиницах!

Однако работа киногруппы продолжалась, к тому же, приходилось давать постоянные концерты, на которых зрители сидели в шубах и валенках, а актеры выходили во фраках, актрисы же – в декольтированных платьях, едва накинув кружевные шали. Ну и в легоньких туфельках, конечно, и в чулках-паутинках… Ноблесс оближ!

После одного из таких концертов Вера вернулась к себе в ознобе. Легла, закутавшись, в постель и только согрелась – тут явилась гостиничная горничная с огромным букетом лилий и карточкой консула Энно. Вера уже спала, поэтому горничная просто поставила цветы на столе в вазу.

Пришла сестра Соня, которая жила то в «Бристоле», то вместе с матерью, и сразу услышала, как задыхается от кашля Вера. Она спала горячечным, тяжелым сном, не в силах проснуться и понять, что же это разрывает ей грудь. Соня сразу вспомнила, как Вера болела в ноябре. Вспомнила про цветы… Она немедленно убрала лилии и побежала в номер Чардынина.

Тот вызвал врача. Это был доктор Усков, уже лечивший и Веру, и ее дочь. Он определил испанку – особо тяжелую форму гриппа. Правда, немного удивился: ведь в Одессе эпидемия испанки прошла еще в ноябре. С запинкой высказал он предположение о воспалении легких. Отсюда – сильный жар, удушье, боль при каждом вдохе и выдохе.

Только ли отсюда?

Но ведь доктор Усков ничего не знал про лилии…

Так или иначе, он категорически потребовал перевезти Веру туда, где тепло.

Ее увезли в дом, где жила мать, созвали консилиум из лучших врачей Одессы, но было уже поздно: после восьмидневного недомогания и двухдневного острого кризиса – с беспамятством, бредом, удушьем – Вера Холодная умерла.

Усков, которому Соня наконец-то рассказала про лилии, ужаснулся. Самым пугающим было то, что к букету оказалась приколота карточка французского консула… Получалось, что отек легких был спровоцирован не болезнью, а аллергической реакцией на этот аромат? Усков не знал, что писать в заключении.

В это время в дом, где еще лежала на постели, а не в гробу «королева экрана», приехал Гришин-Алмазов. Ее пальцы теперь и впрямь пахли ладаном, а в ресницах спала такая печаль, такая…

Гришин-Алмазов вспомнил клятву, которую дал Вере, и взглянул на ее руки, полуприкрытые легким флером. Но перстня на пальцах, окаменевших вокруг свечи, не было…

Он посмотрел на мертвое лицо и мысленно спросил Веру, что же делать. Неужели он должен ради исполнения этой почти шутливой клятвы пойти к ее рыдающей семье и потребовать у них перстень?!

Это было невозможно для его чести, для его сердца.

– Прости меня, – пробормотал он, целуя мертвые, почерневшие от лекарств уста, и пошел к двери.

Уже на крыльце его догнала Женя и молча разжала кулачок. На ладони лежал перстень. Женя что-то говорила, но из-за рыданий трудно оказалось что-то понять. А впрочем, что тут понимать? Все и так было ясно.

Вера думала о нем перед смертью…

Гришин-Алмазов поднес перстень к губам, а потом надел его.

И тут так стеснило сердце, что он едва удержался от мальчишеских, непростительных, постыдных слез.

А впрочем, в них ничего не было постыдного – вся Одесса плакала в те дни.

Его снедала жажда мести – тем более бессмысленная, что мстить-то было совершенно некому! Разве что самой Смерти!

Но все же душа так и рвалась на части в жажде крови.

И тут перед ним предстал перепуганный до смерти Усков, который бессвязно рассказал о случившемся, о подлинной причине смерти Веры.

Одесский диктатор взглянул на него со странным облегчением… даже улыбка почудилась дрожащему доктору в его нервическом оскале… но ничего он Ускову не сказал, а послал своих людей в «Бристоль». Сам же отправился к Энно.