Мафтей: книга, написанная сухим пером

Когда в первый день в Лембергском университете доктор Гакет устроил экзамен моему «дикому действию», я сказал, что так это понимаю, так обучен преданиями пращуров… Что старость начинается с ног, болезни зарождаются в голове, а смерть выходит из сердца — от чувства вины. Вот это нас и убивает, неразумных, не способных познать Божью милость. Ведь даже Он не судит нас, а судит нам, как сказано в Символе Веры… Когда я это говорил пану профессору, тот, ранее снисходительно улыбающийся, сразу стал серьезнее и спешно начал что-то записывать в маленькой книжонке.

Я не осуждал ее и себя не судил. Разве можно ругать птицу, сбившуюся с пути по дороге в теплые края?!

Напоследок я обернулся и еще раз посмотрел на ту удивительную гестиню. Это дерево почему-то меня дразнило более всего. Почему? Какие тревожные догадки будило? Я ревностно просеивал мысли, но объяснения так и не нашел.

На привале я разбудил Алексу и велел ему, как ветер, бежать им навстречу.

«Не я тебя посылаю, а сама судьба. Ежели Эмешка тебя узнает и уйдет с тобой, то будет твоей, а ты ее».

Так оно и произошло, ибо иначе и быть не могло.

В Угле я зашел к нотариусу и сказал:

«Отправьте гонца к ишпану с такой вестью: девушки, которые исчезли в Мукачеве в течение года, нашлись».

«Матица небесная! — ойкнул чиновник. — Я слышал про ту беду. Как же они нашлись? Где?»

«Бог знает! Появились, и все тут. Сами не помнят, где блуждали…»

«Чудеса! Да что стоим… надобно снарядить их доставку в Мукачево».

«Не надо, — остановил я его. — Сами дойдут. Как пришли, так и вернутся».

Так должно было быть. Следовало еще связать оборванные нитки химер и смотать их в клубок целости. Обязаны были вернуться на свой путь, а на нем — познать самих себя и найти свой Дом.

Затесь двадцать восьмая Кольцо для обреченного

И за всадником стоит черная печаль…

Писал Квинтус Горациус из Венезии

Назад я возвращался пешком. Хотел надышаться свободой Марамороша и дать сердцу отдых. И клетку Марковция швырнул в реку. Хорек плелся со мной по обочинам кустарника, а когда уставал, то лез в зеленую тайстру — единственное, что мне напоминало о главной причине сего путешествия. Приятно было идти. Легка дорога, когда идешь не от чего-то и не за чем-то. Заслуженная. А впрочем… я шел, и меня не оставляло чувство, что моя поисковая ходка не завершена, что бождерево в Руженином Ирсаде — не конечная ее цель. И я уже знал, куда сразу поверну в своей стороне.

Первым в Мукачеве встретил меня мертвец — хороший знак. Особенно когда ты сам жив. По гравневой дороге громыхал воз с нетесанным гробом. Сзади плелся, бормоча явно не молитву, пьяненький Трусяк.

«Чай, это ты, Мафтей, чтоб тебе в добрый час!»

«Час всяк хорош, недоброе время… А ты все свое возишь?»

«На Косовку везу погребать. Умер дедора под самой церковью. Ни рода, ни гроша за душой. Моя подать такая — хоронить бездомных. Я им и исповедник, и последний собеседник. Вот идем и гуторим себе…»

«Хорошо тем рассказывать сказки, кто тебя не перебивает».

«Что правда, то правда, народ сей благой. Грех жаловаться… Но что мы про тлен развозим. Тутки мир только о нем и гудит, а он в одиночестве, будто из облака выпал. Бесполезный, заросший, запыленный… Где твой скарб, Мафтей?»

«Там, где и твой. Там, где и сего бедняги, что на телеге».

«Ну, сей хотя бы везется, а ты сбиваешь ноги на чужих дорогах».

«Я чужими дорогами не хожу, Трусяк. Да и ты своими ходишь, пока жив. Ибо мертвые не имеют дорог…»

«Э-э-э, брат, что-то мы на грустное повернули. Лучше растолкуй мне, темному… Ну, вот и нашел ты их, спас, привел целых и невредимых. Потерял время и нервы. А что с того получил?»

«Что? Хороший месяц настоящих странствий».

«Хе, в странствие можно пуститься и без розыска чужих дочерей…»

«Можно, само собой. Да видишь ли, мил человек, искал я не только чужих, но и самого себя».

«И нашел?» — оскалил гнилые зубы могильщик.

«Нашел. Стою вот весь перед тобою…»

«Дивный мир, дивные люди».

«И я так говорю».

«А дальше что будешь делать, Мафтей?»

«Жить. Стареть».

«Подожди только… я тебя подвезу».

«Нет, это вы ждите с мертвецом. А я пошел жить…»

И пошел себе. А Трусяк дальше поплелся с телом, чтобы похоронить его в яме, которую вымыла вода. Могилу копать «за Божье» ленился. Бог не платит.

Молва о моем возвращении бежала впереди. За жидовским кладбищем (Мукачево начинается кладбищами — людей и скотины) наперерез стояла двуконная коляска. Нашего бурмистра — узнал я. Из нее выступил на мостовую и он сам. Схватил мою ладонь обеими руками и потряс ею совсем не благородно. Даже Марковций пискнул в сумке на плече. Биров светился стыдливой улыбкой дитяти. Ибо и вправду помолодел за сие время.

«Душа моя рада, — сказал доброжелательно. — Ты вернул ее на место».

«Если вы о своей дочери, то это не моя заслуга. Тот парень Алекса ее нашел и забрал с собой. А за ними и остальные потянулись. Золотое время — юношеские лета. А я так… сбоку себе бреду».