Мадемуазель Шанель

Интересно. Меня всегда поражало, каким образом, находясь, как она утверждает, в полной изоляции, Мися умудряется держать нос по ветру и знать все, что происходит за стенами ее дома. Еще я подумала, что довольно страшно слушать рассуждения вслух про политику нацистов, когда они ходят по улицам под окнами этого самого дома.

— А что Лифарь? — спросила я, меняя тему. — Я еще не сообщила ему, что вернулась. Он все еще танцует?

— А что ему сделается? — Она скорчила гримасу. — Даже додумался пригласить лично Гитлера, когда фюрер прибыл сюда с визитом. Провел с ним экскурсию по «Гранд-опера». Заявил, что Гитлер ему очень понравился. Говорит, никто так с ним хорошо не обходился со времен Дяги.

— Да, ну что поделаешь, тщеславен. Думает, он так красив, что ни один мужчина не устоит.

Мися самодовольно улыбнулась:

— Кто его знает, может, и правда. Гитлер, говорят, большой оригинал. Во всяком случае, Лифарь сам превратил себя в удобную мишень. Ему бы надо поостеречься. В Париже ни один человек, кроме него, так горячо не приветствует приход немцев. — Она помолчала, так пристально глядя на меня, что я смутилась. — Ну а ты, дорогая, каковы у тебя планы? Ты уже успела произвести впечатление хоть на парочку нацистов?

— Прошу тебя… — Я закатила глаза к потолку, но она, как всегда, видела меня насквозь.

— Признавайся, кто он? — потребовала она ответа. — Ну скажи, что это не какая-нибудь высокопоставленная свинья типа Геринга.

— Геринга? — Я рассмеялась. — Слушай, что я тебе расскажу про этого страшного рейхсмаршала…

Слушая мой рассказ про эксцентричные забавы Геринга, Мися так гоготала, что я было успокоилась, подумала, что она забыла про предпринятое ею только что расследование. Но когда я уже приготовилась уходить, не дожидаясь комендантского часа — немцы установили его с девяти вечера, и не хотелось попасться им в лапы на улице, — она, помогая мне надеть пальто, снова заговорила:

— Слушай, будь осторожна. Помочь племяннику — это прекрасно, конечно, но когда все закончится, ты можешь пострадать. Хвастовство Лифаря доказало это. Люди из «Свободной Франции» начеку, смотри, как бы тебе не вляпаться, потом не отмоешься, когда мы вышвырнем отсюда этих свиней.

Я кивнула и поцеловала ее.

— Сейчас я невинна, как монашенка, — поддразнила я ее, но, спустившись на улицу, чтобы поймать такси, все думала про ее предостережение, и оно терзало мне душу.

Возможно, лучше всего прикинуться, будто я никогда не знакомилась со Шпатцем фон Динклаге. Так безопасней.

* * *

Следующие несколько недель, когда жаркий сентябрь неторопливо подбирался к октябрю, я занималась своим бутиком, а по вечерам бывала на непринужденных сборищах у Сертов. Меня навестил Лифарь. Худой и загорелый, он как дитя радовался моему возвращению: горячо расцеловал и угостил жуткими байками о своих встречах с немецкими офицерами, которые приводили французских любовниц или толстых жен посмотреть, как он танцует, а потом являлись за кулисы, чтобы поласкать его, как какую-нибудь шлюху.

— А ты и есть шлюха, — проворчала я, и он рассмеялся.

— Что я могу поделать? Они все такие блондины, такие мускулистые, такие все арийцы. Говорю тебе, — продолжал он, с похотливой улыбочкой на порочных губах склоняясь к моему уху, — мы просто обязаны убедить Кокто вернуться. В этом году в Париже не жизнь, а малина!

Это был треп, конечно, только в случае с Лифарем за этим трепом что-то стояло. Его пригласили на гастроли с «Русским балетом» в Берлин, и, услышав об этом, Мися сердито нахмурилась:

— Да как ты смеешь?! Неужели будешь прыгать как кузнечик перед самим Гитлером?

— А я уже прыгал, — ухмыльнулся Лифарь. — Поэтому меня и пригласили.

Мари-Луиза, тоже посещавшая наши посиделки, тут же вставила, что она устраивает званые чаепития, на которых бывают вполне приятные немцы, говорящие по-французски, — например, глава отдела пропаганды Геллер явился, чтобы отведать ее деликатесов с черного рынка, послушать поэтов и насладиться искусством танцовщицы Кариатис.

— Ты же когда-то брала у нее уроки, помнишь? — сказала она; я как раз сидела за пианино и наигрывала старую песенку, еще из моего прошлого в Мулене. — На днях она рассказывала нам, как одержима ты была танцами. Что ты даже хотела стать профессиональной танцовщицей — так она утверждает.

— Никогда я не хотела стать танцовщицей, — усмехнулась я. — А как это Элиза выступает, в ее-то возрасте? Ей сейчас небось не меньше семидесяти. Сомневаюсь, что это приятное зрелище.

— Вообще-то, — сказала Мари-Луиза, — мне кажется, вы с ней почти одного возраста, дорогая Коко.

Я бросила на нее сердитый взгляд. Путешествовать с ней по Франции — уже достаточно суровое испытание, а теперь я еще и здесь должна терпеть ее глупые разговоры. Но она заговорила, что немцы собираются выпустить из концлагерей бо́льшую часть из трехсот тысяч французских военнопленных, ведь с правительством в Виши заключили перемирие и военные действия прекратились. Я воспользовалась этим и постаралась вытащить из нее как можно больше интересующей меня информации.