Мадемуазель де Мопен

Когда я окончательно потеряла из виду верхушки каштанов, окружавших ферму, мне показалось, что я уже не я, а кто-то другой, и прежние мои поступки вспомнились мне как поступки чужого человека, на которые я смотрела со стороны, или как начало романа, не дочитанного мною до конца.

Я с удовольствием припомнила тысячу мелких подробностей; от их ребяческой наивности на губах у меня заиграла снисходительная, подчас немного насмешливая улыбка; так улыбался бы юный повеса, выслушивая невинные пасторальные признания школьника третьего класса; и в тот миг, когда я с ними расставалась, все мои девчоночьи и девичьи ребячества высыпали на обочину дороги, посылая мне воздушные поцелуи кончиками своих белых точеных пальчиков.

Я пришпорила коня, чтобы убежать от этих надрывающих душу переживаний; справа и слева от меня быстро летели назад деревья, но шальная толпа, гудевшая громче пчелиного роя, побежала по боковым аллеям, взывая ко мне: «Мадлена! Мадлена!»

Я сильно стегнула хлыстом по шее моего коня, и он поскакал с удвоенной быстротой. Волосы мои взметнулись, плащ стелился по воздуху почти горизонтально и складки его были словно изваяны из камня, так быстро я неслась; один раз я оглянулась назад и увидела какое-то белое облачко на горизонте: то была пыль, поднятая копытами моего коня.

На мгновение я остановилась.

Я заметила на обочине куст шиповника, на нем трепетало что-то белое, и тоненький голос, чистый и нежный, как серебро, пронзил мне слух: «Мадлена, Мадлена, зачем вы заехали так далеко? Я ваша девственность, дорогое мое дитя, вот почему у меня белое платьице, белая корона и белая кожа. Но почему на вас сапоги, Мадлена? Мне казалось, у вас прелестные ножки. Сапоги и широкие штаны до колен, и большая шляпа с пером, как на всаднике, который поспешает на войну! Зачем эта длинная шпага, которая до синяков бьет вас по бедру? Странно вы нарядились, Мадлена, и я не знаю, следует ли мне вас сопровождать».

— Если ты боишься, дорогая, вернись домой, поливай мои цветы и ухаживай за моими голубками. Но на самом деле ты не права, ты будешь в большей безопасности здесь, под этим нарядом из грубого сукна, чем в твоих газовых да льняных одеждах. Сапоги не дают разглядеть, стройны ли у меня ноги; шпага нужна мне для защиты, а перо, что колышется над моей шляпой, — чтобы отпугивать всех соловьев, которые того и жди слетятся и начнут напевать мне на ухо лживые любовные песни.

Я пустилась дальше: мне показалось, что во вздохах ветра я узнала последнюю фразу из той сонаты, что разучила ко дню рождения дяди, а в пышной розе, вздымавшей свою цветущую головку близ невысокой ограды, — тот огромный слепок розы, с которого я сделала столько акварелей; проезжая мимо какого-то дома, я увидела, как в окне колышутся призраки моих занавесок. Казалось, все мое прошлое цепляется за меня, чтобы удержать на пути вперед, к новому будущему.

Два-три раза я дрогнула и повернула было голову коня в другую сторону.

Но маленький голубой ужик любопытства чуть слышно прошипел мне коварные слова; он твердил: «Вперед, вперед, Теодор, вот тебе случай многому научиться; чего ты не узнаешь сегодня, того не узнаешь никогда. И неужели ты подаришь свое благородное сердце наугад, первому, кто притворится честным и влюбленным? Мужчины скрывают от нас воистину поразительные тайны, Теодор!»

И я пустила коня в галоп.

Кюлоты ловко сидели на мне, но мне в них было неловко; когда я въехала в темные лесные заросли, мне стало не по себе, и я слегка задрожала от страха, если уж называть вещи своими именами; от выстрела какого-то браконьера со мной чуть не приключился обморок. Попадись мне на пути грабитель, ни пистолеты, лежавшие в кобурах, ни моя великолепная шпага не принесли бы мне большой пользы. Но мало-помалу я укрепилась духом и перестала об этом думать.

Солнце уходило за горизонт медленно, как театральная люстра, которую опускают, когда спектакль окончен. Время от времени через дорогу перебегали кролики и перелетали фазаны; тени удлинялись, дали окрашивались в красноватые тона. Отдельные кусочки неба подернулись очень нежным густо-лиловым цветом, другие приобрели апельсиновый и лимонный оттенок; запели ночные птицы, из леса доносилось множество непонятных звуков и шорохов; последние крохи света поблекли, и воцарилась полная тьма, которую еще углубляли тени деревьев. Это я-то, никогда не выходившая ночью одна из дому — и вдруг в восемь вечера очутилась в лесной чаще! Ты только подумай, Грациоза, — это я-то, умиравшая со страху в отдаленной аллее сада! Меня охватил самый неподдельный ужас, сердце мое бешено билось, и признаюсь тебе, что я с величайшей радостью увидела, как по другую сторону холма забрезжили и замерцали огни города, в который я направлялась. Едва я заметила эти сверкающие точки, похожие на земные звезды, страх мой испарился. Мне казалось, что эти равнодушные огоньки — открытые глаза друзей, которые следят, чтобы со мной не приключилось ничего дурного.