Мадемуазель де Мопен

Но вопреки всем рассуждениям, нечто более сильное, чем эти доводы, кричит мне в полный голос, что Теодор — женщина, что именно о ней я мечтал, ее одну обречен любить, и она одна меня полюбит: да, это она, богиня с орлиным взором, с прекрасными, царственными руками, благосклонно улыбалась мне с высоты своего заоблачного трона. Она явилась мне переодетая, чтобы меня испытать, проверить, узнаю ли я ее, проникнет ли мой влюбленный взгляд сквозь окутывающие ее покровы, как в волшебных сказках, где феи являются вначале под видом нищенок, а потом вдруг предстают, блистая золотом и драгоценностями.

Я тебя узнал, любовь моя! При виде тебя сердце повернулось в моей груди, как святой Иоанн во чреве у святой Анны, когда ее посетила Богородица; ослепительный свет разлился в воздухе; я словно почуял аромат божественной амброзии; у ног твоих я разглядел огненный след и сразу же понял, что ты не простая смертная.

Мелодичные звуки виолы, на которой играет святая Цецилия для восхищенных ангелов, кажутся хриплыми и нестройными по сравнению с жемчужными переливами, слетающими с твоих рубиновых губ: юные и радостные грации кружат над тобой в нескончаемом хороводе; когда ты едешь по лесу, птицы со щебетом клонят хохлатые головки, чтобы лучше видеть тебя, и насвистывают тебе свои самые прекрасные песенки; влюбленная луна восходит пораньше, чтобы поцеловать тебя бледными серебряными губами, ибо ради тебя она покинула своего пастуха; ветер боится замести на песке легкие следы твоей обожаемой ножки; когда ты склоняешься над источником, вода в нем делается недвижна, как хрусталь, из страха, как бы не сморщить и не исказить отражение твоего неземного лика; даже застенчивые фиалки открывают тебе свои сердечки и пускаются ради тебя на всяческое кокетство; завистливая земляника упрямо соперничает с тобой, желая сравняться с божественным румянцем твоих губ; невидимая мушка весело жужжит и аплодирует тебе, хлопая крылышками: вся природа любит тебя и восхищается тобой, о прекраснейшее из созданий!

О, теперь-то я вижу: до сих пор я был мертвецом — и вот высвобождаюсь из савана и простираю из могилы исхудалые руки к солнцу, и призрачная бледность покидает меня. Кровь побежала быстрей у меня в жилах. Наконец-то нарушилась царившая вокруг меня гробовая тишина. Непроницаемый черный свод, давивший мне на лоб, озарился светом. Тысячи таинственных голосов что-то шепчут мне на ухо; надо мной мерцают чарующие звезды и золотыми своими блестками усыпают все повороты моей дороги; маргаритки нежно мне усмехаются, а колокольчики бормочут мое имя своими крохотными скрученными язычками; я понимаю множество вещей, которых прежде не понимал, то и дело обнаруживаю новое восхитительное совпадение или сродство; я понимаю язык роз и соловьев и бегло читаю книгу, которую раньше не мог разбирать даже по складам. Мне открылось, что этот старый почтенный дуб, весь покрытый омелой и оплетенный вьющимися растениями, — мой друг, а тот барвинок, такой томный и хрупкий, чей большущий голубой глаз вечно полнится слезами, давно питает ко мне робкую и тайную страсть; любовь, любовь открыла мне глаза и подсказала разгадку секрета. Любовь низошла в глубокое подземелье, где, скорчившись, погруженная в дрему, цепенела моя душа; любовь взяла ее за руку и по крутой узкой лестнице вывела наружу. Все ворота тюрьмы отворились, и бедняжка Психея впервые вырвалась из моего «я», в котором томилась взаперти.

Жизнь другого человека сделалась моей жизнью. Я дышу чужой грудью, и удар, который ранит другого, станет для меня смертельным. До этого счастливого дня я был похож на угрюмых японских божков, которые вечно созерцают свой живот. Я был сам себе зритель, я был партер, смотревший комедию, которую сам же и разыгрывал; я смотрел, как я живу, и слушал стук собственного сердца, словно бой стенных часов. Вот и все. Перед моим рассеянным взглядом роились образы, мой невнимательный слух терзали звуки, но ничто из внешнего мира не достигало моей души. Ничье существование не было для меня необходимо; я даже сомневался, существует ли на свете кто-нибудь кроме меня, да и в своем собственном существовании не был как следует уверен. Мне казалось, что я один посреди вселенной, а все прочее — дым, призраки, тщетные иллюзии, мимолетные видения, предназначенные для того, чтобы заполнить эту пустоту. Как все изменилось!

И все-таки вдруг предчувствие меня обмануло, вдруг Теодор и в самом деле мужчина, как это кажется всем вокруг? Мало ли какие бывают красавцы; а цветущая юность довершает иллюзию. Эта мысль для меня нестерпима, я схожу от нее с ума; семя, вчера упавшее на бесплодный утес моего сердца, уже пустило в нем тысячи корешков, крепко-накрепко вросло в камень, и вырвать его невозможно. Оно превратилось в цветущее, зеленое дерево с могучими переплетенными корнями. А если я узнаю наверняка, что Теодор вовсе не женщина, — сам не знаю, возможно, я все равно буду его любить.

Глава десятая