Мадемуазель де Мопен

— Выслушайте меня, Теодор, — сказала Розетта, приподнявшись и убирая волосы с лица, смутно видневшегося в слабом свете звезд и тоненького серпа восходившей луны, который проникал в комнату сквозь открытое окно. — Мой поступок может показаться странным, его осудит кто угодно. Но вы скоро уедете, а я вас люблю! Я не могу отпустить вас просто так, не объяснившись. Может быть, вы никогда не вернетесь; может быть, мы свиделись с вами в первый и последний раз. Кто знает, куда вы держите путь? Но куда бы вы ни уехали, вы увезете с собой мою душу и мою жизнь. Если бы вы остались, я не дошла бы до такой крайности. Мне бы довольно было блаженства видеть вас, слышать вас, жить рядом с вами, и о большем бы я не мечтала. Я замкнула бы любовь в своем сердце; вы бы верили, что я для вас не более чем добрый искренний друг, — но это невозможно. Вы говорите, что вам непременно надо уехать. Вам неприятно, Теодор, что я привязана к вам, как влюбленная тень, которая может лишь ходить за вами и хотела бы слиться с вами воедино; вам, должно быть, не нравится, что за вами все время следят умоляющие глаза и тянутся руки, жаждущие вцепиться в край вашего плаща. Я это знаю, но ничего не могу с собой поделать. И потом, вы не вправе жаловаться: все это из-за вас. Я жила спокойно, безмятежно, почти счастливо, пока не узнала вас. И вот вы приезжаете — красивый, юный, приветливый, похожий на обольстительного бога Феба. Вы дарите мне самые усердные заботы, самое утонченное внимание; никогда не бывало на свете более обаятельного и галантного кавалера. С ваших уст всякую минуту слетали розы и рубины; все оказывалось для вас поводом для мадригала; вы умеете произнести совсем незначащую фразу с таким видом, что она превращается в чарующий комплимент. Женщина, которая с самого начала смертельно вас возненавидела, — и та в конце концов полюбила бы вас, а я вас полюбила в тот самый миг, как увидела. Почему же вы, столь достойный любви, удивляетесь, что вас так любят? Ведь это совершенно естественно! Я не сумасбродка, не ветреница, не романтическая барыня, готовая влюбиться в первую встречную шпагу. Я умею держать себя в обществе, знаю жизнь. Всякая женщина на моем месте, даже самая добродетельная или самая неприступная, поступила бы так же, как я. Какой умысел, какие намерения вы питали? Понравиться мне, полагаю, ибо не нахожу другого ответа. Почему же вы как будто недовольны тем, что это вам так блестяще удалось? Может быть, я невольно сделала что-нибудь, что очень вам не понравилось? В таком случае прошу у вас прощения. Может быть, вы уже не находите меня красивой или обнаружили во мне какой-нибудь отталкивающий изъян? Вы вправе быть разборчивым по части красоты, но одно из двух: или вы лгали, непонятно зачем, или я тоже недурна собой! Я так же молода, как вы, и я вас люблю; почему же вы пренебрегли мною? Вы так за мной увивались, с такой неотступной заботой поддерживали за локоть, так нежно пожимали мне руку, когда я не отнимала ее от вашей, так томно поднимали веки, взглядывая на меня; если вы меня не любили, к чему тогда были все эти уловки? Или вы, чего доброго, так жестоки, что заронили в мое сердце любовь, чтобы потом потешаться надо мной? Ах, это было бы чудовищным надругательством, кощунством, святотатством! Такие развлечения годятся лишь для порочной души, и я не могу поверить, что вы таковы, хоть ваше поведение и необъяснимо. В чем же причины столь внезапного крутого поворота? Я просто теряюсь в догадках. Какую тайну скрывает ваша холодность? Я не верю, что вы питаете ко мне отвращение; все ваши поступки доказывают, что это не так, потому что невозможно столь настойчиво ухаживать за женщиной, в которой все вам противно. Что вы затаили против меня, Теодор? Что я вам сделала? Пускай любовь, которую вы, казалось, питали ко мне, развеялась, — моя-то, увы, осталась при мне, и я не в силах вырвать ее из сердца. Сжальтесь надо мной, Теодор, я очень несчастна. Притворитесь хотя бы, что вы меня немного любите, и скажите мне какие-нибудь ласковые слова; вам это недорого обойдется, если только я не вызываю у вас непобедимого омерзения…

В этом патетическом месте голос ее совершенно пресекся от рыданий; она вцепилась обеими руками в мое плечо и прижалась к нему лбом в позе беспредельного отчаяния. Все, что она говорила, было донельзя справедливо, и у меня не было в запасе никакого убедительного ответа. Я не могла принять легкий, насмешливый тон. Это было бы неуместно. Розетта была не из тех, с кем можно обращаться так небрежно, да и я была слишком растрогана для этого. Я чувствовала себя виноватой в том, что играла сердцем прелестной женщины, и испытывала мучительное, искреннее раскаяние.

Не дождавшись ответа, она тяжело вздохнула и попыталась было подняться, но вновь упала на постель, обессиленная волнением; потом она обняла меня обеими руками, прохлада которых проникла сквозь мою одежду, прижалась лицом к моему лицу и беззвучно заплакала.