М.В. Лентовский

С трудом удалось потом уговорить Лентовского поехать.

– Не до обедов мне!

После обеда В. пригласил Лентовского и его приятеля в кабинет:

– Дельце у меня к вам есть.

Уселись за письменным столом.

– Говорили вот они мне, что вам затруднения причинили. Пять тысяч требуют.

– Да!

В. открыл стол, достал пять пачек радужных бумажек.

– Пересчитайте, Михаил Валентинович!

Лентовский сидел, как пораженный громом.

– Позвольте… Мы сегодня только познакомились…

В. рассмеялся добродушным, московским, смешком:

– Вы-то сегодня меня в первый раз узнали. Да я-то вас давно знаю. Москвич! Кто же в Москве не знает Михаила Валентиновича?

– Благодарю вас… Но все это так странно… Позвольте, я хоть вексель…

– Вексель?

В. рассмеялся еще веселей.

– Я человек коммерческий. Нешто несостоятельным должникам можно векселя писать? Что вы, Михаил Валентинович?! Слыханое ли дело!

– Позвольте… хоть записку какую-нибудь…

– Зачем?

– Да как же так? Как же вы мне даете?

– А слово? Ничего не значит? Под слово Лентовского даю. Чай, человек известный. Вы для нас, мы для вас, – так оно и идет. Пересчитайте, Михаил Валентинович!

Не помня себя, вышел Лентовский с приятелем.

– Слушайте! Это не сон? Не в пяти тысячах дело. Мне давали взаймы на дело и по пятидесяти! Но когда?.. Теперь, несостоятельному, в первый раз вижу человека… «Под слово Лентовского даю». Послушайте! Слова эти! Я землю под собой чувствую. Землю! Снова землю! «Вы нам, мы вам, – так и идет». Москвой пахнуло, старой Москвой! Земля под ногами! Земля! Бодрость он в меня влил!

И они пешком шли из Петровского парка.

– Землю под ногами чувствую! Землю! – весело говорил Лентовский, весело постукивая на ходу сапогами с высокими каблуками.

И сколько проектов родилось в красивой голове Лентовского в этот теплый летний вечер, этой дорогой из Петровского парка. Сезон оперы летом.

Зимой – за народный театр! Поставить то! Устроить так! На следующее лето – сад, другой – для народа. Это был человек увлекавший и увлекавшийся.

XVIII

Открытие «Чикаго» [161] напомнило самые триумфальные дни «Эрмитажа».

«Вся Москва» переполнила «волшебством созданный сад».

А когда вспыхнула действительно иллюминация, – весь сад огласился аплодисментами.

– Был маг и волшебник, – магом и волшебником и остался.

В театре шел «Трубадур» [162] в превосходном составе.

Но публика требовала не артистов.

– Лентовского! Лентовского!

И когда он появился на сцене… В рабочей белой поддевке. Развел руками. И наклонил свою седую голову.

С_л_о_в_н_о:

– Судите. Сделал, что мог.

Он был художником красивого жеста!

Тогда в зале поднялось настоящее безумие.

Публика не отпускала со сцены Лентовского.

Бросали цветы.

Махали платками.

Кричали:

– Браво, Михаил Валентинович! Браво!

Его душили рыдания.

В публике многие плакали от волнения.

Московское что-то воскресало!

В саду Лентовскому не давали прохода. Его окружили. Ему аплодировали, как «в дни Эрмитажа».

Незнакомые люди останавливали его, протискивались к нему, жали ему руку.

У всех была одна фраза:

– Будьте прежним Михаилом Валентиновичем! Будьте прежним Лентовским!

За столиками рекой лилось шампанское.

Слышалось:

– Лентовский! У_р_а!

Москва кутила, празднуя «возрождение» своего Лентовского. Москва вознаграждала его за все пережитые невзгоды и страдания.

Контора была завалена телеграммами. Артисты, служившие у Лентовского, товарищи, отсутствующие друзья приветствовали его «возрождение».

Все пожелания, все поздравления кончались словами:

– Будьте прежним Лентовским!

Казалось, над «маленьким театральным Наполеоном загорается солнце Аустерлица[163]».

Но…

Если все, старомосковское, порядочное спряталось куда-то под новым, холодным, чуждым веянием наступившего «ледяного периода», – все низкое, все лакействующее, все готовое претерпеть какое угодно угнетение, все холуйствующее выползало откуда-то, подняло голову, протягивало свои грязные лапы:

– Теперь нам житье! Наше время!

Появились какие-то вчерашние лакеи, выгнанные распорядители из вертепов, содержатели веселых домов…

Да, да! В числе новых претендентов на антрепренерство имелся даже содержатель самого известного в Москве публичного дома!

Они точили зубы на «Чикаго».

– Лентовский устроил! Теперь его можно и по шапке! Не какое-то театральное миндальничание! Каких кабинетов можно настроить в саду! Какие «отделения»! Что открыть! Какое учреждение будет!

Но публика валом валила в «Чикаго». Дела были хороши. Лентовский держался твердо.

Было несомненно, что пока Лентовский работает, – дела у него не отнять, не вырвать.

На него посыпались анонимные письма, угрозы:

– «Уходите»!.. «Проломят голову»…

Но Лентовский был не из пугливых.

И вот, однажды утром, москвичи с изумлением прочли в газетах необыкновенное известие:

– Избиение Лентовского.

Поздно за полночь, когда в «Чикаго» почти уже никого не оставалось, Лентовский, по обыкновению, обходил сад.

В темной, уединенной аллее, вдруг кто-то из-за куста ударил его чем-то тяжелым по голове.

Лентовский свалился как сноп, без крика, без стона, без сознания.

Его, старого, больного человека какие-то, вероятно, нанятые, хулиганы били, топтали.