М. Я. Геллер

Благодеяния «гласности» очевидны. Ее обратная сторона видна меньше. В 1956 г. польский писатель Витольд Гомбрович записывал в свой дневник: «Оттепель… Допустим, что она принесет - России и Польше - определенный суррогат свободы и правды. Свободы на 45%, правды на 47 %. И что из этого? Если бы я был узником той тюрьмы, я ухватился бы обеими руками за это. Если до сих пор запрещалось выходить из камеры, разве не радость прогулка по садику под бдительным оком надзирателя? Кто сомневается в том, что на практике меньше лжи лучше, чем больше лжи? Освобождение духа на условную свободу, с тем, что он должен регулярно регистрироваться в ближайшем контрольном бюро, не только стерло бы ту четкую и спасительную границу, которая до сих пор делила порабощенную правду от свободной лжи. Мы вошли бы на территорию полуправды, полужизни, неполного творчества, довольствия мнимостью - и что бы с нами стало?..»52

«Гласность» ощущается как полуправда, как приоткрытое - по воле власти - окно в подлинную реальность. Даже самые ярые сторонники «перестройки» начали после 5 лет «гласности» говорить о свободе слова. Осторожно, но стали говорить: «На первом этапе демократизации ключевой для нас оказалась проблема гласности… При дальнейшем развитии демократического процесса, - развивает свою мысль литературовед В. Лакшин, - на повестку дня встает социалистическая свобода печати, уничтожение предварительной цензуры и введение цензуры последующей - надзорной и в случае нужды карающей»53. Независимый журналист Лев Тимофеев говорит прямо: «И не «политика гласности» - нам нужна СВОБОДА СЛОВА. Гласность лучше безгласности. Но свобода слова еще лучше!.. Ибо только свобода сама по себе необратима»54.

Страх «обратимости» «демократизации», страх потерять

[160/161]

то, что было дано, память о легкости, с какой вместо «оттепели» приходят «заморозки», окрашивают эру «перестройки». Для опасений имеются все основания. Главный парадокс «гласности» в том, что закон о печати, т. е. о пределах «гласности», готовился 5 лет вне гласности, в кабинетах каких-то комиссий ЦК. Корреспондент московского телевидения, интервьюировавший Горбачева в Сибири, вспомнив о готовящемся законе о печати, просил: «Хотелось бы, чтобы он не носил односторонний характер только в сторону давления на журналистов… А то вот уже предлагаются санкции разные, штрафы денежные…» И услышал от генерального секретаря: «Так, хорошо, хорошо». Слова сопровождались веселым смехом. Это следовало понимать как шутку великого человека, который затем пообещал: «Демократично будем решать этот вопрос»55.

Недоверчивость к «гласности» объясняется также и тем, что «вырисовывается несколько неожиданная угроза: гласность как живительный элемент застоя. То есть встроенная в застойную систему (о, разумеется, систему уже тем самым модернизированную, более гибкую и, следовательно, более прочную и опасную)»56.

Опасения, выраженные историком Л. Баткиным, подтверждаются законодательными актами, которые, начиная с 1988 г., «встраивают» гласность в горбачевскую систему. Зона «гласности» постепенно, но неудержимо сужается, резко ограничивается, лимитируется. После Закона о митингах и демонстрациях 1988 г., предоставляющего широкие права специальным частям министерства внутренних дел, последовал Указ от 8 апреля 1989 г. Внося изменения в Закон «Об уголовной ответственности за государственные преступления», он практически упредил готовящийся Закон о печати, заранее поставив ему пределы. Указ заменил статью 190-1 Уголовного кодекса, остро критиковавшуюся, как нарушающую права человека. Статья предусматривала наказание за «заведомо ложные измышления», за антисоветскую клевету. Она давала возможность, широко использованную властью, преследовать

[161/162]

всех инакомыслящих, была острым оружием в борьбе с «диссидентством». Ныне статью 190-1 заменила статья 11-1. Она предусматривает наказание лишением свободы на срок до 3 лет или штрафом до 2 тысяч рублей за «оскорбление или дискредитацию государственных органов и общественных организаций»57.