M/F

— Господи Боже, — устало проговорил Лёве. — У меня был утомительный день, да и сам по себе этот день был утомительным, согласитесь. Это долгая история. И к тому же — печальная. Будьте пай-мальчиком, сделайте, как я прошу. Я все объясню, но потом. У нас еще будет время. Я опаздываю на ужин. Отдайте мне деньги.

Я знал, что иметь при себе пару-тройку бандитов на жалованье — это, в общем, обычная практика у адвокатов. Точно по Диккенсу. Спаси человека от виселицы, и он будет предан тебе, как раб, до конца дней. Поставь преступные навыки или преступное насилие на службу праву, что означает: отмажь человека от наказания, и не важно, виновен он там или нет. Каким бы я ни был слабым, сейчас я должен был атаковать. Я сказал:

— Деньги в сумке. Я подумал, что так безопаснее. Грабители и все такое. Дайте-ка я…

Я подошел к кровати. К моему изумлению, Лёве не стал возражать. Чарли улыбнулся, откинулся назад вместе со стулом, так что передние ножки поднялись высоко над россыпью персиковых косточек, и достал из пакета очередной мягкий шар, перезрелый плод в темных пятнах. Лёве, уже почти докуривший свою панателлу, похоже, вдохнул в себя всю горечь смолы, что скопилась в окурке. Он положил сигару в пока еще мою пепельницу и скривился, как будто надкусил лимон. Лицо Чарли, напротив, выражало дебильный щенячий восторг перед этими четками сладости (судя по косточкам на полу, он уговорил уже штук десять). Теперь я стоял прямо над Чарли. Он поднес новый персик ко рту. Я надавил на персик, и тот с хлюпом размазался во всей Чарлиной роже. Толчок был слабым, но его все же хватило, чтобы Чарли опрокинулся на спину вместе со стулом («плоды нежны, как персик сокрушенный» — ДМХ, Джерард Мэнли Хопкинс. Как изысканно кстати иной раз приходит на ум поэтическая строка). Он упал, издал звук, похожий на хрип, энергично завертел ногами в воздухе, словно крутил педали велосипеда, и одновременно принялся сгребать в рот со щек сочную мякоть, как будто считал своей первоочередной задачей не испачкать ковер. Я схватил свой саквояж. Лёве не протестовал: ни попыткой отнять саквояж, ни громогласными увещеваниями. Он лишь рассмеялся. Я подозрительно замер на миг. А потом бросился к двери. Лёве весело крикнул мне вслед:

— Я тебя предупредил, мальчик мой. Бог свидетель, мы сделали все возможное. И теперь тебе надо…

Я хлопнул дверью и замер еще на миг, на этот раз — пережидая что-то похожее на приступ тошноты. Мой взгляд приковала картина в рамке. Рисунок Тербера. Близорукий викарий, вразумляющий моржа. Потом я спустился по лестнице, держа саквояж перед собой как таран: внизу могли быть и другие головорезы Лёве. А что касается возможной погони… но меня никто не преследовал.

В холле было полно народу. Они здоровались, хлопали друг друга по плечам, сколько лет, сколько зим (как Марджи, нормально? Конечно, конечно), вроде как встреча старых друзей, лучшие зубные протезы, которые только можно добыть за деньги. Молодой человек в «ливайсах» вежливо протискивался сквозь толпу, неся кому-то цветочную дань. Я сказал портье за стойкой:

— Мой Лёве, мистер адвокат, сейчас спустится. Моя фамилия Фабер. Он оплатит мой счет.

Портье кивнул с некоторым раздражением, как будто постояльцы, желавшие оплатить счет, отвлекали его от основной работы. У телефона-автомата между стойкой портье и баром стоял мужчина на костылях и что-то быстро и радостно говорил в трубку. Но между нами прошла женщина в шляпке с цветочной данью. Женщина с зубами Элеанор Рузвельт, говорившая кому-то: «Боже мой, Боже мой», — и я не сумел разглядеть, хотя, собственно, и не особо стремился разглядывать, был ли это тот самый мужчина, который рассказывал про исторический суп (перед мысленным взором возник дурацкий непрошеный образ буковок из вермишели «Алфавит», сложившихся в ГАСТИНГС и ВАТЕРЛОО, растворяясь в горячем бульоне), или кто-то другой. Тем более он вообще не имел отношения к этой истории. А мне надо было добраться до Кеннеди, причем очень быстро. Кто-то громко обращался к кому-то в баре:

— И вот, как я ему и говорил, у Элвина было смещение диска. В Киссимми-парке. Знаешь, где это?

Тот, к кому обращались, не знал, а я знал; я знал слишком много подобных вещей. На раскаленной Западной Сорок четвертой улице я нерешительно встал среди ожидавших такси. Я не мог себе позволить такси, но уже было понятно, что позволить придется. Времени оставалось в обрез, а я не знал, как часто маршрутные вертолеты отправляются с той крыши, где бы она ни была. Нужных вещей я не знал никогда. Швейцар стоял спиной к нам ко всем, наклонившись к водителю автомобиля, отполированного, как ботинок, и длинного, как катафалк, только гораздо приземистее. Потом швейцар повернул к нам свое дряблое рябое лицо и выкрикнул куда-то в пространство далеко за моей спиной:

— Лимузин до Кеннеди. «Карибские авиалинии», «Удара Индонезия» и «Лофтсакс».