Лжедмитрий I

— Ты, Варлаам, уходи из Москвы. Немедля. Боюсь, не побежал ли Семка с доносом. Не случилось бы того лиха, что с Романовыми и Черкасскими. Спаси Бог!

И снова засеменил по горнице, заохал:

— Чуяла душа князя Василия Иваныча, упреждал, а я и без внимания. Ахти!

Взяв Варлаама за рукав рясы, забрызгал слюной:

— Почто стоишь? — Достал из кармана кошель, протянул рубль. — Отправляйся к князю Адаму Вишневецкому. По слухам, тот, кого ты за рубеж отвел, у него проживает. Сыщи его, челом ударь. Не монах это, а царевич Димитрий.

— Свят Боже! — Варлаам испуганно перекрестился.

— Поспешай, Варлаам, покуда приставы не заявились. Да заставы стороной обходи. Оставайся там и служи царевичу Димитрию.

* * *

Весть, с какой торопился во дворец боярин Семен Никитич Годунов, несла его, словно на крыльях. Развевались длинные полы шитого серебром кафтана, шапка сбилась на затылок. У Семена Никитича было такое ощущение, какое переживал он только на удачной охоте.

Нутром чуял боярин Годунов, что сказанное голицынским воротным мужиком должно привести к самому князю Василию Васильевичу. Но прежде пусть приставы приведут того монаха. Под пыткой покажет, по чьему указу и с кем ходил за рубеж.

Взлетев на Красное крыльцо, боярин захлопал дверьми.

— Государь, — запыхавшись, выпалил он, — к Голицыну Ваське измена ведет!

— Ну? — Борис как был в исподней рубахе, так и вскочил с ложа. — Откуда прознал?

Семен Никитич дух перевел, прижал ладонью сердце:

— Голицынский воротный намедни явился, поведал. У Васьки монах по имени Варлаам проживает. И тот монах похвалялся, что в Литву ходил.

— Схватили того монаха? — сурово спросил Борис.

— Послано за ним, государь.

— Допрос с него сымай с пристрастием. Все, что монах обсказывать будет, записывай. Ежели на Голицына либо на кого иного укажет, хватайте тех людей и волоките в пыточную. Эко, одного поля ягодки, Романовы, Голицыны и иже с ними. Недруги были они нам, Годуновым, недруги и есть.

— Я, государь, нутром чую, откуда слухи о Димитрии выползают.

— Пересилим, Семен Никитич, не таких гнули, свалили. Мы, Годуновы, крепкие. — Борис зло скрипнул зубами. — Ты токмо допытайся, Семен Никитич.

* * *

Всю ночь в Самборском замке сандомирского воеводы Мнишека гремела музыка. Седоусые паны и седые пани, молодые, бравые шляхтичи и веселые паненки лихо носились в удалой мазурке, отбивали каблучками краковяк и плавали в полонезе.

В коротких перерывах не успевали передохнуть. Шумно было на балу у пана Юрия Мнишека. Но больше всех радовалась Марина, дочь воеводы.

Невысокая, тонкая в поясе, с копной темных волос и карими глазами на белом лице, она была весела, танцевала с гостями — со всей округи съехались они ради нее.

За восемнадцатое лето перевалило Марине. Она улыбалась всем, кроме Григория Отрепьева.

Прижавшись к высокой колонне, он смотрел на праздник со стороны. Отрепьев не гость, он слуга князя Адама Вишневецкого, который приехал на бал вместе с женой, сестрой Марины, старшей дочерью воеводы Мнишека.

Вздыхал Григорий. Пылкая молодость неугомонна: Марина полюбилась ему с первого взгляда. Он ревновал ее ко всем. У него было желание выйти на середину зала, остановить музыку и крикнуть во весь голос: «Не Григорий я и не слуга князя Адама, а русский царевич Димитрий, сын царя Ивана Грозного!»

Но он глушил в себе это. Разве поверит ему шляхта? Паны будут глумиться над ним, зубоскалить.

Волоча ногу, Отрепьев отошел от двери и снова возвратился на прежнее место. Подперев плечом колонну, посмотрел в зал, но опять увидел одну Марину. Григорий до боли кусал губы, дожидался, когда Марина мимо пройдет, и чуть слышно позвал:

— Панночка Марина!

Она услышала, остановилась. Зачем окликнул ее этот слуга князя Адама? В ожидании Марина недоуменно глядела на него.

— Панночка Марина, — выдохнул Отрепьев, — кохана моя!

— О-о! — подняла брови Мнишек. — Холоп Григорий забыл, что я дочь воеводы!

И, уходя, презрительно скривила губы. Отрепьев бросил ей вслед:

— Не Григорий я и не холоп!

* * *

Зима накатилась как-то враз. Еще вчера в Москве было тепло и слякотно, а ночью на мокрую землю щедро выпал снег, и к утру забрал мороз.

Кутаясь в шубу, боярин Семен Никитич Годунов возвращался из Холопьего приказа. Впряженные цугом кони резво тянули громоздкую колымагу. Слышались окрики ездовых, звонко щелкали бичи. Поставленную на сани колымагу качало на ухабах, заносило из стороны в сторону. В незакрытое оконце пробегали избы Арбата, высокие тыны боярских усадеб, закрытые лавочки купцов и мастеровых.

Семен Никитич ярился. Вчерашнего дня засекли голицынского воротного мужика. Покуда тот не испустил дух, дьяк все бубнил:

— Почто своечасно не донес, почто дал убечь монаху…

Разосланные по Москве приставы и стрельцы уж где и ни лазили, в церквах и монастырях караулили. Варлаам как в воду канул. А без его показаний к князю Голицыну не подступишься. Чем вину его докажешь?

Семен Годунов вздохнул, потер лоб:

— Надобно было Ваську еще в том разе зацепить, когда Романовых и Черкасских ссылали. Ино в разум не взял.