Лжедмитрий I

— Что, прикончил его? — спросил Константин Лазаревич.

— Пальцем не тронул. Это он, должно, с испуга, — ответил Фомка и тронул пана за плечо. — Слезай, что ли?

Лях качнулся от толчка, но не поднял головы.

— Ей-ей, зарублю! — раздраженно крикнул холоп.

Пан не шевельнулся.

— Чудной лях! — заметил боярин.

— Точно что. Ну вот сейчас ответит, — промолвил Фомка и, ухмыляясь, полоснул слегка саблей по руке поляка.

Поляк остался неподвижен, и кровь из раны не выступила.

— Да ведь он, никак, померши! — воскликнул, увидя это, боярин.

Фомка молча повернул к себе лицом голову пана, на него взглянули выпученные стеклянные глаза мертвеца.

— Так и есть! Это он со страха, должно быть… Этакий-то боров! Дрянь человек!

И холоп грубо ткнул труп в бок.

Этот пан, умерший от страха, был «лев» Чевашевский.

Парамон Парамонович несказанно удивился, когда старый Двудесятин подвел к нему во время отдыха в стане после битвы Константина.

— Узнаешь?

— Как не узнать! Так вот он где объявился. И не грех тебе было хотеть дочку у меня скрасть? — покачивая головой, промолвил Чванный.

— Пойдем-ка, Парамон Парамоныч, малость пошептаться, — сказал Лазарь Павлович, отводя Парамона Парамоновича в сторону.

Они говорили не долго. Говорил, впрочем, больше один Двудесятин, а Чванный кивал головой и повторял:

— Ну, что ж! Ладно. Все равно… Я рад, рад.

После этого разговора Лазарь Павлович с некоторою торжественностью сказал сыну:

— Ну, сынок, сосватал я тебе невесту… Вот тесть твой будущий…

Константин хотел броситься к отцу на шею.

— Постой! — остановил его тот. — Дай досказать… Сегодня с вестью о победе да погибели расстриги гонец поедет к царю, так и ты с ним в Москву отправляйся: мать жалится, что скучно ей одной, так вот я тебя к ней и пошлю… Ну, и Манефе Захаровне поклон передай да о сватовстве скажи, а потом… Фу-ты! Постой! Дай досказать! Да ну же, ну!

Но молодой боярин уже не слушал отцовских увещаний: он сжимал его в своих объятиях; затем обнял и своего будущего тестя так, что тот только крякнул и пробормотал:

— А ты, видать, парень, силен!

XIX Царь-богатырь и сын

В февральский день в одной из палат московского государева дворца у стола, заваленного рукописями и книгами, сидел красавец юноша. Перед ним лежала раскрытая книга, но, очевидно, мысли его были далеко от ее страниц. Он облокотился на стол и глубоко задумался. К его лицу как-то не шла эта грустная задумчивость — молодое, дышащее здоровьем, оно должно было чаще улыбаться, чем хмуриться.

Этот юноша был царевич Феодор. Ему было всего шестнадцать лет, но он был развит телом не по летам, только лицо выдавало его годы. Несмотря на молодость, вряд ли во всей Москве нашелся бы из русских хоть один человек, равный ему по познаниям: царь дал своему сыну европейское образование.

Дверь отворилась, и вошел Борис. Феодор оторвался от своей задумчивости.

— Учишься? — спросил царь.

— Пробовал, да не до того.

— Да, никакая наука не пойдет в голову! Он жив! Опять борьба, опять смута в государстве!.. Господи! Да когда же это кончится?! — в волнении проговорил Борис, шагая по комнате.

Феодор быстро взглянул на отца и опустил глаза.

— Можно подумать, что это — для нас Божие наказанье, — прошептал он.

Царь расслышал.

— Да! Это — кара Господня. Но за что, за что?! — почти вскричал он, и в голосе его послышалось страдание.

— Ах, отец! — воскликнул царевич, в волнении вскочив со скамьи, и вдруг замолк, точно спохватившись.

— Что ты хотел сказать? — быстро спросил Борис Феодорович.

Сын его стоял потупясь и молчал.

— Федор! Взгляни мне прямо в глаза. Послушай: и ты… и ты тоже веришь этой сказке? Ты думаешь, я убийца царевича Димитрия?

Царевич ничем не подтвердил справедливости его догадки, но по молчанию сына, по выражению его глаз царь понял, что он не ошибся. Он изменился в лице и тихо проговорил:

— Не ждал я этого от тебя, Федор!

— Ах, батюшка, не гневайся! Я сам страдаю от этого. Но заставь меня не верить, докажи правоту, это будет такая радость для меня, такая… — голос царевича Феодора дрожал, на глазах блеснули слезы.

Борис Феодорович отошел от сына и опять зашагал по комнате.

— Вот до чего я дожил — должен обелять себя перед сыном! — заговорил он, помолчав, — Тяжко это, но будь по-твоему… Сын мой! Эта клевета — тоже Божье испытанье мне, как и этот самозванец. Да! Я не буду таиться перед тобой: я хотел царства, потому что я могу царствовать, но Димитрия, клянусь тебе, я не убивал. Слушай! Я мог быть жестоким в гневе — ведь я человек! — я мог приказать выщипать по волоску бороду Бельскому, я мог… ах, мало ли что может сделать разгневанный человек! Но на такое дело я не пошел бы и ради Мономаховой шапки. А доказать тебе… Федор! Разумен я или нет?

— Конечно, разумен, очень разумен!