Лжедмитрий I

— Уж не помер ли, сердешный? — сокрушалась она. — А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.

Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.

— Эк, тебя развозит! — говаривали, глядя на нее, холопы. — Инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!

А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. «С тоски все это у меня, с тоски!» — печально думала она.

Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а «спадать с тела». Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем «красавчике», она стала даже как будто немножко заговариваться, стала «маленько придурковатой», как говорили холопы.

Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку «от него».

Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.

Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой «дабы»[4] на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.

— Господа-то наши не в ладах ведь друг с другом, — и чего не поделили? — так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового, — пояснил он ей.

Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте, и намекнул, что постарается устроить так — «надумает что-нибудь» — чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.

Анна была на седьмом небе от радости.

На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.

— Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, что без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь — пробуду у тебя ночку целую, — сказал он.

— Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь — сделаю, только б так состроилось! — воскликнула Анна.

— А вот, вишь, дам я тебе травку… Травка самая что ни на есть пустяковинная, а только если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит…

— Так, так! Ну и что же, родной?

— А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?

— Понимать-то, понимаю… — протянула холопка.

— Ну, и что же? — нетерпеливо воскликнул Стефан.

— А только мне, милый ты мой, будто боязно что-то…

— Дура!

— Чего же ты серчаешь? Я ведь к тому, что подсыпать зелья этого не трудно, а только вдруг да они заснут и не проснутся совсем?

— Пустое! Проснутся!.. А то… делай как знаешь.

— Лучше уж по-другому как-нибудь нельзя ли?

— Твое дело, твое дело. Ну, прощай.

— Что же ты так скоро?

— А что мне тут делать?

— Осерчал? А?

— Зачем серчать? Обидно только: ей же хотел угодить, а она и то, и се.

— Когда придешь?

— А не знаю. Может, через годок и заверну.

— Стефанушка! Голубь ты мой! Да что ж это ты? Ну, я подсыплю зелья… Ну, не сердись.

— Я тебя не неволю.

— Вестимо, не неволишь! По доброй по своей охоте я это сделаю.

— И каяться не будешь?

— Отошло ли сердце, соколик?

— Отошло. Ты смотри меня предупреди заранее, в какой день вершить это самое будешь.

— Беспременно, беспременно.

— Да сама того питья и глотка не пей.

— Смекаю, смекаю. Ах ты, голубь ты мой сахарный!

Она заключила Стефана, который едва доставал головой до ее плеча, в свои могучие объятия.

XXIV Страшное дело

Вечер и наступившая за ним ночь были очень жаркими.

Солнце закатилось, окруженное багровыми тучами, при полном безветрии. Было душно так, что трудно становилось дышать. Все предвещало близкую грозу.

От духоты и жары холопам было невмоготу. Они собрались было уже на покой, да мучила жажда. То один, то другой из них поднимался со своего убогого ложа и, зачерпнув полный ковш воды, жадно припадал к ней. Странное дело! Жажда была какая-то особенная: только ковш опростает, смотришь, уж опять пить хочется. Налились водой до того, что тяжело делалось, а горло все пересыхает.

После новое началось: вдруг кто-нибудь из холопов нет-нет да и охнет.

— Что с тобой?

— Да вот брюхо что-то… Ой-ой!

— Батюшки! Да и у меня что-то неладное зачинается!

Но уж первый холоп не отвечал: он лежал белый как мел с ввалившимися глазами, тихо стонал, потом сразу умолкал и переставал шевелиться.