Лжедмитрий I

— Ну да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре, устройством земли займемся.

Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:

— Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас!

— Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часец…

А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором. Приподнялся Григорий в стременах, к люду обратился:

— На мытарства и тайную жизнь обрек меня Борис Годунов, ну да это нынче в прошлом!

Разобрал поводья, тронул под рев ликующей толпы. Мимо Артамошки Акинфиева проехал царственно-гордый, довольный собой. По бывшему атаману скользнул взглядом, не признал.

— Ах, едрен-корень! — воскликнул Артамошка. — Вот те и царевич!

А колокола серебром льют, гудят, и народ криком исходит:

— Дождались царевича Димитрия!

На Лобное место Богдан Бельский взобрался, завопил:

— Истинный царевич Димитрий это! Смотри, люд московский, крест целую!

Глава 9

Чудо в Варсонофьевском монастыре. «Вор, сказываешь?» Патриарх Игнатий. Инок Филарет покидает Антониево-Сийский монастырь. Князь Шуйский уличает Григория Отрепьева. «Смерти достоин князь Василий Шуйский!» Митрополит Филарет. Скопина-Шуйского отправляют за инокиней Марфой. Думы князя Шуйского. «И простила ему все история…»

В полночь в Варсонофьевском монастыре, что на Сретенке, жалобно тенькнул колокол. Так, ни с того ни с сего, всхлипнул и смолк.

Монахини из келий выбрались, головы задирают, вслушиваются. Тихо!

Едва рассвело, игумен с ключарем на звонницу влезли. Недвижимы медные колокола, обвисли их языки. Игумен голову в проем высунул: внизу Москва сонная. Сквозит ветер, треплет седые волосы. И произнес игумен:

— Чудо!

— Чудо! — поддакнул ключарь.

Подхватили и понесли монахи по Москве сказ:

— Диво приключилось в Варсонофьевском монастыре!

Шептали, озираясь:

— Колокол по Годуновым звонил, не иначе.

Потянулись на Сретенку юродивые и калеки, спали на могилах Годуновых, жгли свечи, кликушествовали:

— Безвинно погиб царь Федор!

— Чш-ш!

От богомольцев тесно в Варсонофьевском монастыре. Не пустует кружка для подаяний.

— Господи, спаси люди Твоя!

Прознав о чуде, Отрепьев поморщился:

— На роток не накинешь платок. Поговорят и забудут. Длинногривые со всего шерсть стригут.

* * *

Бражничали у Молчанова втроем: сам хозяин да Григорий Отрепьев с Басмановым.

Пили с полудня вино сладкое, заморское, потом русскую духмяную медовуху. Дубовый стол от яств гнулся. Навалом окорока запеченные и ребрышки свиные; гуси жареные и караси в сметане; пироги с зайчатиной и мясом; грибы жареные и капуста квашеная; яблоки моченые и балыки рыбные; осетр запеченный и икра в глиняных мисках с зеленым крошеным луком.

Самозванец пил много, не закусывал и не хмелел. По правую руку от него Басманов, по левую — Молчанов. Хмурился Басманов, ел нехотя. Молчанов пьяно бормотал:

— Я, надежда-царь, не Васька Шуйский…

— А что Шуйский? — настороженно вскинул брови Отрепьев.

Но Молчанов уже икру загреб ложкой, чавкал, клонился к Отрепьеву. Григорий брезгливо оттолкнул его.

— Не пей боле, Молчанов!

Над Москвой сгустились сумерки, и в горнице зажгли свечи. Григорий повернулся к Басманову, зло дернул за плечо:

— Почему молчишь, Петр Федорович, аль замысливаешь что? Не поступишь ли со мной, как Брут с Цезарем?

Басманов поднял на Отрепьева глаза, посмотрел ему в очи смело:

— Либо не доверяешь мне, государь? Так скажи, уйду.

— Ха! Чай, испугался?

— Я тебя не боюсь, государь.

Лицо Отрепьева помрачнело. Произнес угрюмо:

— Продолжай, Петр Федорович, послушаю.

— А о чем речь? Еще раз говорю, нет у меня перед тобой страха, и к тебе я пристал не от испуга, а по разуму. Был бы жив царь Борис, не переметнулся, ему бы служил. В Федора же Годунова не поверил, в тебя уверовал. И отныне с тобой, государь, одной веревкой мы повязаны. Тебе служить буду верой и правдой, что б ни случилось. Пример же твой, коий ты молвил из римской гиштории, излишен.

— Смело ответствуешь. Но за правду спасибо. — Потер лоб, глаза прищурил, — Мне говаривали, Петр, ты Ксению любишь, так ли?

— Она меня привечала. Моя же душа к ней чиста.

— Налей! — Отрепьев указал на корчагу с вином.

Басманов налил торопливо кубки до краев, протянул. Отрепьев принял, плеснулось вино на стол:

— Пей, боярин!

И сам припал к своему кубку, выпил жадно. Отставил, поднялся. Сказал Басманову резко:

— Испытаю тебя, едем!

* * *

Скачут в первой темени кони, секут копыта дорожную колею, мостовую. Храпит, рвется конь под самозванцем, грызет удила. В испуге шарахаются редкие прохожие. И-эх, растопчу! Жмутся к заборам.