Лжедмитрий I

— Бог-то Бог, князь Василий Иванович, да плох наш царь Борис. Эвона, когда слух о разбойниках Москвы достиг, надобно было стрельцов слать, войско, чтоб татей с самого начала давить. Ан нет, упустили. Ныне разбойники вотчины жгут, воевод да бояр казнят.

Голицын замолчал. Шуйский глазки потер, кивнул согласно:

— Верные слова твои. Коли б у нас царь как царь был, а то так, боярин худородный. Одначе ловок. Басманов Петр с товарищами вокруг Годуновых увиваются. Всяк норовит перед Борисом выслужиться. — И неожиданно речь круто повернул: — При какой надобности ты меня, князь Василь Василич, видывать пожелал, уж не поплакаться ль?

— И о том не со всяким, — сказал Голицын. — Устал я под Бориской хаживать.

— Ты ль один, — проговорил скорбно Шуйский. — Все мы, именитые да родовитые, страдаем. Вена боярин Федор Никитич Романов и от имени своего отлучен, иноком Филаретом в Антониево-Сийском монастыре проживает. А Бельский с Черкасским?

— Истину глаголешь, князь Василий Иванович.

— Припугнуть бы Годуновых. Зело вознеслись не по чину.

— Ахти, — встрепенулся Голицын, — ужли и тебе отписал чего Романов?

— О чем ты? — поднял брови Шуйский.

— Да уж так.

— Не егози, князь Василь Василич. Ляпнул аз, говори и буки. Меня ль таишься?

— Спаси Бог, по краю ходим, как бы не сорваться. — И наклонился к Шуйскому, зашептал: — Намедни получил я с верным человеком письмо из Антониево-Сийского монастыря от инока Филарета. Отписывает он, чтоб мы на самозванца расчет держали.

— Зело мудр Филарет. Поди, не запамятовал ты, князь Василь Василич, как позапрошлым летом прокатилась молвишка о живом царевиче Димитрии?

— Как забыл? Помню. Тогда весь род годуновский в трясучке било. Да молва та стихла. — Голицын задышал в самое ухо Шуйскому. — Инок Филарет меж строк упоминает, есть-де на примете у него человек, обличьем истинный царевич Димитрий. — И Голицын сам пугается сказанного, крестится. — Свят, свят! Избави, услышит кто!

— Не бойсь, князь Василь Василич, — успокаивает его Шуйский. — Чать, вдвоем мы, чего опасаешься. Не станешь же сам на себя поклеп возводить?

Голицын помолчал недолго, потом спросил:

— Ты, князь Василий Иванович, дознание в Угличе вел и ответствуй по чести, веришь ли, что царевич Димитрий сам по себе, играя в тычку, на нож напоролся? А, вот оно! Не знаешь, как и сказывать. Может, и верны слухи, что по Годунову наущению зарезали Димитрия?

Голицын прищурился. Шуйский глазки ладошкой прикрыл, качнул головой:

— Один Бог ведает, князь Василь Василич, как то случилось. Но показания мои, царю Федору даденные, не по душе, а по принуждению были. Годунов надо мной тяготел, сам знаешь.

— Знаю! Одначе боюсь замысленного Романовым. А тут ты, князь Шуйский, с иноком Филаретом в одну дуду.

— Зело боязно, сказываешь? А коли нас Годунов поодиночке под корень срубит?

— Это верно, — согласился Голицын.

— Помысли, князь Василь Василич, что станется, когда возродим мы слушок: «Жив-де царевич Димитрий. Незаконно Борис царствует…» Годунов не на троне, на угольях сидеть будет.

— Кто примет на себя имя царевича? — вперился в Шуйского Голицын.

Тот усмехнулся.

— Не таи, князь Василь Василич, на кого указал Романов?

— Откроюсь, князь Василий Иванович. Видел я того, кого хотим наречь царевичем Димитрием… Лета четыре назад у князя Черкасского на пиру приметил. Ни лицом, ни осанкой, ничем он не вышел, но ума ясного и обличьем ни дать ни взять покойный царевич Димитрий. Спросил я у Ивана Борисовича, кто такой сей человек, он и ответствовал: «Мой служилый дворянин именем Гришка Отрепьев. Ране он у Романовых служил…»

Голицын встал.

— Ну, князь Василий Иванович, пора и честь знать, засиделся я у тебя.

Шуйский проводил гостя до саней, дождался, пока тот выехал со двора, вернулся в хоромы довольный. «Не возрадуется Бориска слуху о живом царевиче. А поди разузнай, от какого впервой слово о Димитрии выпущено, откуда молва выпорхнула. Коли же начнет она гулять, то вовек не остановить ее. Из Москвы по всей земле русской покатится…» И Шуйский потер ладони.

* * *

Еще и за половину зимы не перевалило, к голоду холера примешалась. Одна беда в одиночку не ходит.

По Москве молва страшная, люди людей едят.

У Демида вторую неделю в избе пусто. Крышу и ту до дыр оголил. Солому на пыль перетирал, пек лепешки. Живот пучило, криком кричал. Отощал кузнец, из стороны в сторону его качает, ноги не держат, в глазах темень.

На Крещение не выдержал, пошел к князю Шуйскому. Идти всего через дорогу, но Демиду путь дальним кажется. Холод в рваную шубейку лезет, по коже продирает. Кузнец одной рукой полы шубейки придерживает, другой заячью шапку…

Время к вечеру, и мороз забирает. А в хоромах Шуйского будто и зимы не было. Пообедал князь Василий Иванович, от сытной еды разморило. Отвалился от стола, лег на лавку. Прислушался. За резными оконцами вьюга выла, бесилась, а в печах огонь гудел, весело стреляли березовые дрова.

Зевнул князь Василий, перекрестил рот. В горницу заглянул холоп.

— Че те?

Холоп ухмыльнулся:

— Демидка-кузнец просится.

Шуйский поморщился:

— Впусти!

Демид едва порог переступил, шапку под мышку, поклон отвесил: