Лжедимитрий

А «дикая» Марыня все стоит у окна и смотрит, далеко куда-то смотрит и что-то далекое видит… Видит она себя в вечном Риме, в Капитолии, на возвышении, рядом со святым отцом… И святой отец возвещает народу о ней, о Марыне, о ее великих проповеднических подвигах, о том, что она словом Божиим завоевала Церкви новые, неведомые страны, обратила в христианство миллионы народов неверных… И вечный Рим ликует! Гремит имя Марыни нового апостола неведомых стран, и также перед нею веют знамена, и также этот лес знамен преклоняется пред Марыней, и стонет голосами великий Рим, прославляя имя Марыни…

– Да у тебя коса распустилась, Марыню. Ах ты, дикарка! – волнуется Урсулочка.

А «дикарка» все стоит неподвижно, не замечая, что ее вороненая «сталь-коса» действительно распустилась, тяжелые пряди свесились ниже пояса. Да и как этим прядям не упасть с головки Марыни? На этой головке – Марыня чувствует, царская корона… Марыня, подобно Иоанне д’Арк[2], ведет легионы для спасения своей дорогой Польши от диких турок, от схизматиков москалей-варваров…[3] И вся Польша рукоплещет ей, Марыне, и татко рукоплещет, и Урсула…

– Просим! Просим! – раздались голоса гостей.

Марыня опомнилась. Она – не Марыня, а уже Марина. Около нее сидит московский царевич… Неужели видения детства сбываются?

– Когда Бог с помощью великодушного и во всем свете гремящого славою польского народа восстановит меня на прародительском престоле, я выведу Московское царство из мрака варварства, я насажу в моем отечестве цветы просвещения, и великодушная Польша с ее прекрасными обычаями будет служить для меня примером, – говорил с воодушевлением этот таинственный юноша, которого называли московским царевичем.

– Да здравствует царевич Димитрий! – воскликнуло несколько голосов.

Марина вздрогнула… Да, это он, царевич Димитрий, который не смеет поднять на нее глаз. А она видела эти глаза – странные, глубокие, с каким-то двойным светом, словно там, в глубине, виднеются другие глаза, и другой облик там виднеется человеческий…

Бесконечный обед подвигается к концу. И подстолий, и кравчий, и подчаший, распоряжающиеся стаями слуг, сбились с ног. Устали и слуги, бегая с блюдами уже третьей и четвертой перемены и ставя на столы всевозможные яства: жаворонки, воробьи, чижи, коноплянки, чечетки, кукушки, петушьи гребешки, козьи хвосты, хвосты бобровые, медвежьи лапы – все перебывало на столах.

А сколько тостов! Сколько вылито вина в разгоряченные пиром и шумною беседою глотки!

А какие невиданные цукры украшают столы! Целые горы изделий и печений из сахару – люди, города, деревья, животные… А это что за небывалые цукры? Двуглавые орлы, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей… А это что такое? Сахарный трон, на троне, в странной шапке, в виде короны, – юноша… Да это московский царевич… вон и бородавка из сахару, и сахарная корона – это шапка Мономаха…

И музыка играет неустанно. С музыкантов пот катится, а духовые инструменты гудят и завывают.

У Марины голова кружится, как ни привыкла она к подобным пирам; но тут в воздухе что-то особенное, одуряющее…

– И Кир, царь Персидский, и Ромул, Римский, были пастухами… А какие великие государства заложили… А я – царской крови, я «прирожовый державца», – говорит кто-то около Марины.

Это говорит он – с непонятными глазами!..

– Он истинный царевич! – слышится возглас.

Марина опять вздрагивает… Он – рядом с нею, а потом он будет высоко на троне… Куда же исчезли видения детства?

– Москва – народ грубый, варварский, пане… А этот знает и историю и риторику. Он должен быть царский сын, пане, долетает до слуха Марины смешанный говор.

А Урсула щебечет с кем-то. Ей весело. И татко весел. Только ей, Марине, невесело – ей что-то страшно… Как душно кругом! Жарко, словно там, под экваториальным солнцем, под одинокой пальмой…

– Вы достигнете благих целей, ваше царское высочество, если отдадите себя могущественному покровительству святого отца, – ласкающим голосом говорит ксендз Помасский.

– Я буду просить покровительства святого отца, – отвечает таинственный юноша.

– Я бы советовал вашему высочеству прежде всего написать нунцию Рангони, выяснить ему ваше положение, ваши надежды и дальнейшие намерения, – продолжает ласкающий голос отца Помасского.

– Я напишу…

– По благословению его святейшества вся Польша пойдет за вашим высочеством.

– Идем! Все идем! – ревет собрание.

Обед подходит к концу. Говор становится смешанным, неясным… Дамы удаляются на другую половину.

Выходит и Марина. Она шатается.

– Поддержи меня… мне дурно… я упаду, – шепчет она сестре.

Испуганная Урсула ведет ее в спальную.

– Московия… Сибирь… Азия…

– Что с тобой, Марина? Ты что-то шепчешь… Ты больна? Езус-Мария!

Дойдя до гипсового, обвитого плющом большого распятия, Марина крыжом упала перед ним и заплакала.

V. На охоте