Лже-Петр - царь московитов

— Ай, врешь, Федор Алексеич! Русский помещик, хоть и ленив, но ежели растормошить его, взъярить, он медведя разбуженного страшнее станет. Тебе ль не знать? А то на ком ещё держалась Русь Великая, коль не на служивом?

Меншиков ернически пошмыгал носом. Он, командовавший драгунами, вчерашними же мужиками, полагал, что сила боевого строя заключается в беспрекословном подчинении, в единении всех членов летящего на врага «шквадрона», в умении владеть оружием — шпагой, пистолетом, фузеей, — и не полагался на внезапно вспыхнувшую ярость по отношению к врагу как на средство, способное вести к победе. Но в сегодняшней насмешке иноземцев, да и Лже-Петра он видел обиду и самому себе, а поэтому решил смолчать. Вместо него же молвил князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина строгий, властный, своевольный, в молчальниках не ходивший и умевший слово молвить дельно и умно, веско и утвердительно:

— Бояре, — обратился он к товарищам по старине, в чем они углядели значимость особую, — Швед, всем видно, дело ведет к разгрому полному — сие и глупому понятно. Слышно, Карл Свейский уж принудил к миру Данию, слышал я еще, что войско его появилось близ Пернова. Ежели в разе таком не прикроем стан наш со стороны Ревельской дороги, конец придет нам полный. Стрельцы, солдаты уж изнемогают от холода в палатках, кой-кто уж кровью харкать начал, провиант скуден, водку отпускают скупо. Без действий решительных нам с неприятелем не совладать.

Данилыч не удержался, влез со словом:

— Как же ж, Яков Федорович, я со своими молодцами чуть ли не кажен день рублюсь со шведами, что из крепости выходят поиска боевого ради. Намеднись драгун-то ихний кирасу мне из пистоли прострелил. Хорошо, что токмо по ребрам пробежала пулька, а то ведь и каюк…

Долгорукий, не любивший Меншикова, привскочил на стуле, затряс перед его коротким носом костистым своим пальцем, забормотал по-индюшиному:

— Ничего-то! Гамно-то и в проруби не потонет! Стрельнули в него, вишь ли! А то, что все войско наше на заклание пошло, не важно? — И, обращаясь, к Шереметеву: — Борис Петрович, Христом молю! Своею воеводской волей бери дворян, иди с ними по Ревельской дороге, к Везенбергу иди. Там сыщешь неприятеля, помещикам — науку, нам — защиту с той стороны, откель сам Карлус появиться может. Стрельцам, солдатам завтра своею волей прикажу землянки строить, не то погибнут от сырости и хлада. Ждать будем, на артиллерию надежду возлагать, коей иноземцы заправляют, — всех в порох разотрут. Иди, боярин!

Дворяне отъелись, посвежели скоро — недаром везли в своих возах все нужное для долгого сиденья. Многие из них примазались уж к драгунам Алексашки, перенимали с лету их посадку на коне, способность владеть фузеей, не спешиваясь, уж и заряжали на скаку, уж и стакнулись не раз со шведами, которых Горн ежедневно посылал из крепости переведаться силами с неприятелем. Но как-то рано утром от шатра к шатру пошел посыльный с приказом собираться во всеоружии и коней седлать. Скоро конница дворянская, бряцая доспехами, с руганью негромкой, догадываясь, что ведут на дело, построилась в колонну за лагерем. Октябрь холодным, дождливым был, и помещики поверх доспехов понадевали кто епанчу, кто кацавейку, кто рогожный плащ. Воевода же, Борис Петрович Шереметев, сам в латах и шеломе, с притороченным дулом вниз немецким карабином, но с саблей на бедре и с шестопером, оглядев колонну строгим ястребиным взглядом, тотчас приказал:

— Сей бабий срам с плеч своих скидать немедля! Не на позор вас вывожу да не на гульбу — шведа пробовать идем…

И полетели прямо в грязь дворянские покрышки.

Горкой поднялись, выехали на дорогу, что к Ревелю вела. Чмокали копыта в тесте грязи, дворяне, полусонные, потягивавшие из баклажек приседельных, между глотками успевали припомнить и проверить, куда пихали тряпицы для перевязки ран, довольно ль пороха и пуль, не в зазубринах ли сабля. Иные вынимали старинной работы клинки, на ходу подтачивали их оселками. Шереметев же примечал все их заботы, про себя ругался, что не готовы вышли, но все же и доволен был, что на разведку боем вывел людей, знавших, куда их ведут, и на все готовых.

Ехать пришлось недолго — в девяти верстах от Нарвы посланный вперед дозор с пригорка тревожно махнул рукой, предупреждая о чем-то то ли для всех опасном, то ли о чем-то любопытном. Остановились. Сам Борис Петрович взъехал на пригорок — оказалось, напрасно махал разведчик — чухонцы куда-то гнали свои возы. Все были смущены, потому что почуяли в своих сердцах волнение и робость, но причины к тому не было. Шереметев же разведчику дал в ухо, пригрозив ещё более крутой расправой за бесполезный и даже вредный всполох. И снова потрюхали рысцой, проехали через перелесок, открылось поле, и теперь сигналов разведчика не нужно было: шведы, человек до шестисот, боевой колонной под прикрытием драгун шли навстречу, предупрежденные, как видно, о марше к Везенбергу.