Лже-Петр - царь московитов

Сам грохнулся на кровать, заплакал ещё более горько, чем плакала девица - женского тела рядом с собою он не мог принять, как раб, как подневольный, как жеребец, к которому приводят кобылу. Не мог забыть, как женили на Евдокии, до свадьбы не показав ни разу суженую. Он был царем, мог распоряжаться миллионами людей, а в такой безделке, как выбор девушки для брачной жизни, был не властен.

Раз вечером к нему явились музыканты со скрипками, гобоем, флейтой. Учтиво поклонились, расселись на принесенных с собою табуретах, заиграли. Музыка то томная, то резвая, навевающая на сердце отраду и истому, тихую радость и мимолетную печаль, звучала долго, но чем дольше слушал её Петр, тем угрюмей становился - понимал, что играют для него лишь потому, что так приказал его хозяин, и вот уже Петру казалось, что он - бык, выведенный на поле щипать траву, а напротив сидит пастух и наигрывает на своей свирели. Неволя, осознание её мигом затмили разум. К музыкантам подбежал, вырвал у одного из них скрипку, о стену ударил - полетели щепки, жалобно пискнула струна. Бил несчастных, перепуганных музыкантов кулаками, избитых вытолкал за дверь, и больше к Петру ни разу не посылали ни женщин, ни музыкантов, только пища оставалась все такой же обильной, но Петр и от неё уже не получал услады, и слуги выносили прочь едва початые лакомства.

Нет, в надежде обрести свободу на приходящих к нему холопов Петр не бросался, зная, что у дверей всегда дежурит крепкий караул, а в замке полно солдат, но шли месяцы, а сосущее, как пиявка, незаметно и небольно, чувство несвободы все пило кровь его духа. Но, странно, - как и пиявка облегчает страдание больного, высасывая дурную кровь, так и это чувство начинало все сильнее и сильнее ободрять Петра. Все чаще русский царь подходил к окну, смотрел сквозь плохо вымытые, радужные от старости стекла на море, то бурное, то спокойное, украшенное порой белым корабельным парусом, чаще отражением упавших в воду облаков. Там, у окна, он казался сам себе железной маленькой песчинкой, а море, заоконный мир представлялся ему магнитом, с силой тянувшим его к себе. Там, за окном, за этим морем он видел себя свободным, и не только вышедшим за пределы каменной темницы, но и наделенным прежней властью, без которой себя не мыслил. Быть подчиненным, подданным кого-то, кроме Бога, казалось для Петра мукой, пыткой похуже тех, что чинятся в застенках палачами. Сызмальства привыкший повелевать, а не подчиняться, он знал, что если в скором времени не снять с себя оковы заключенья, то жизнь в его огромном, нескладном теле угаснет сама собой. И жажда воли, соединенной с властью, потянула Петра наружу так сильно, что, казалось, он раздвоился на умирающее в застенке тело и выпорхнувшую на свободу душу.

Жадно глядя на море, он раньше и не замечал решетку из толстых прутьев, вмурованных в каменные стены замка. Теперь же его взгляд упал на не поврежденное ржавчиной железо и остановился на нем.

"Ах, кабы мне какой надпилок - дня за три управился бы с сей решеткой..." - подумал будто невзначай да и отошел подальше, чтоб не тревожить душу.

Полежал и снова подошел. Теперь уж взгляд прошелся по решетке сознательно, осознанно и деловито. Концы прутьев прятались в толще стен, и Петр, внезапно заволновавшись, про себя сказал: "Стенка-то сложена из двух камней, меж коих вставлена решетка. Если наружный камень снять, то и до решетки добраться можно. Токмо с одной сторонки нужно камень убирать да снизу. Выну сии камни, а опосля из целых стен концы решетки выну, маленько расшатав".

Сердце стучало громко. Он лег на постель, долго чесал отросшую, густую бороду, на окно нарочно не смотрел. Теперь к окну нужно было подходить без излишней прыти, чтоб не подсмотрели, что привлекло его. Подошел, рукой огладил дубовые панели, что закрывали камень каземата. Чтобы добраться до державших края решетки валунов, нужно было спервоначалу снять доски, обтянутые шелковыми обоями. Днем только присмотрелся, как крепятся они. Ночью же с масляным светильником, прикрытым фаянсовой чашкой, пошел к окну, на выступ амбразуры ночник поставил, отодрал обои, осторожно отодрал, нагнулся, чтобы снизу оторвать конец доски, прибитой к камню крупными гвоздями - в камне дырки, а в дырках - клинья для гвоздей. Меж камнем и доской кое-как просунул пальцы рук, ногами уперся в стены, напрягая руки, стан, видя в успехе дела путь на волю, доску потянул с такой огромной силой, что гвозди со скрипом вылезли из клиньев, а после верхний конец доски уж нетрудно было оторвать.

Тихонько досочку к стене поставил, стал светильником водить туда-сюда, осматривая кладку - плотная, на совесть, на яичном белке раствор, гранит отесан ровно. Гвоздь вынул из оторванной доски, потом, в запас, три остальных. Стал острием выскребать раствор, полночи так возился, то и дело поглядывая на дверь - боялся стражи. Фитилек светильника, моргнув, погас иссякло масло.

"Ладно, пускай, - подумал, - без света лучше, спокойней..."