Лже-Нерон

   Знакомые Теренция при встрече с  ним  приветствовали  его  с  некоторым страхом. Посторонние люди показывали его друг  другу  на  улицах,  за  его спиной начинали шептаться, и если ему случалось  неожиданно  взглянуть  на встречного прохожего, он подмечал в его лице смущение и благоговение. Он с радостью в этом убеждался, но по-прежнему продолжал вести  себя  так,  как будто ничего не замечает. И  непринужденно  стал  в  центре  того  ореола, который вокруг него ткался. Если кто-нибудь делал попытку выведать у  него его тайну, он удивленно поднимал брови и молча поблескивал на  собеседника своими близорукими глазами.

   Раб Кнопс также купался в лучах тайного благоговения и страха, которыми был окружен его господин. Его друг если и подшучивал теперь  над  ним,  то очень смиренно, и когда однажды его губы произнесли имя Кнопса с  коротким "о", привычным для эдесского диалекта,  вместо  желательного  долгого,  он очень быстро поправился. Кнопс радовался, что, наконец,  и  в  самом  деле приближается день, которого он так долго ждал, -  ведь  на  эту  карту  он поставил свою жизнь. Он был умен и поэтому предвидел,  какая  будет  взята тактика: будут утверждать,  что  Нерон  во  время  последней  таинственной встречи с горшечником Теренцием в Палатинском дворце незаметно обменялся с ним ролями. Но именно потому, что  Кнопс  это  понял,  он  сумел  показать своему господину то лицо, которое тот желал видеть. Он не  изменил  своего поведения. Хитрый Кнопс держался  с  императором,  как  и  до  сих  пор  - фамильярно,  преданно,  покорно,  дерзко,  как   незаменимый   управляющий фабрикой, но, пожалуй, он стал на волос более покорен  и  на  волос  менее дерзок.

   Впрочем,  из-за  такого  поведения  Кнопса  постепенно   изменилось   и поведение  самого  Теренция,  вопреки  его  намерениям,  против  воли.  Он старался и теперь скрывать то особенное, что было в его  судьбе,  но  так, чтобы все видели: он сам не хочет этого особенного  обнаруживать.  Он  уже был не горшечник Теренций,  а  таинственная  личность,  которой  нравилось играть роль горшечника Теренция.

   Все окружающие принимали участие в этой игре горшечника Теренция,  лишь один человек не делал этого: Кайя. Она решила  поставить  мужа  на  место, пробрать его за смешную манию величия.

   Еще несколько недель тому назад  для  ее  Теренция  было  удовольствием долго и обстоятельно мыться в одной из общественных бань.  Там  он  обычно встречался с приятелями и в солидных речах излагал им свои политические  и литературные взгляды. В последнее время он отказался от  этой  привычки  и предпочитал мыться в тесной,  неудобной  ванной  комнате  своего  дома  на Красной улице, без посторонней помощи. Там, наедине, погружаясь в приятную теплую воду, он предавался своим мечтам, ораторствовал, пел, декламировал, а  затем,  голый  или  в   купальном   халате,   упражнялся   в   усвоении величественных жестов, которые ему понадобятся в будущем. В таком виде - в купальном халате, со смарагдом у глаза, с гордо выпяченным  подбородком  и нижней губой - застала его однажды Кайя в наполненной паром комнате,  куда она вошла с твердым решением выполнить свое намерение.  Она  стояла  перед ним, сухая, воплощение прозы, оба они целиком  заполняли  тесную  комнату. Она объявила ему в упор, какая велась игра:  сказала,  что  люди,  которые ведут эту игру, поступают так отнюдь не ради золотистых волос и серых глаз Теренция, а ради своих темных и опасных целей; что ему  придется  снова  и весьма недостойным образом работать на других; что эти другие, без всякого сомнения,  предадут  его,  если  дело  провалится.  А  может  ли  дело  не провалиться, если горшечник из Эдессы пойдет против Римской империи?

   Теренций отвернулся, купальный халат, который был на нем, упал на  пол. Голый, спиной к Кайе, сидел он на краю ванны,  плескаясь  ногами  в  воде. Молчал. Кайя увещевала мужа. Напоминала ему о той жуткой ночи,  когда  его готовность путаться в чужие дела чуть не стоила ему жизни. Напомнила  ему, в каком плачевном виде, обливаясь потом, вернулся  он  домой  после  своей последней отлучки в Палатинский дворец. Он не проронил ни слова.  Так  как она не умолкала, он, посвистывая, начал одеваться.

14. ДВА АКТЕРА

   В убогой комнатке полуразрушенного дома,  в  южном  предместье  Эдессы, сидел над рукописью Иоанн  из  Патмоса,  тот  самый,  который,  по  мнению горшечника Теренция, неправильно толковал образ Эдипа. Была глубокая ночь, вся улица давно погрузилась во  мрак,  только  в  комнате  Иоанна  горела, мигая, лампа.