— Заткнись! — заорал Федька и ткнул в мою сторону трясущимся пальцем. — Все только по тебе с ума и сходили, а ты только пил и куролесил, как хотел! Я создал целую империю, но знаешь, кем я был для всех тут? «А, это Теодор, брат того русского психа!» И если бы это началось только после наследства! Но так было всегда! В школе девушка, которую я любил, отдалась тебе…
— И ты решил в отместку увести Ингу? — фыркнул я.
— Да! — заорал Федька, краснея от ярости. — Теперь ты об этом знаешь — вот живи и думай, как мы с ней занимаемся сексом, а ты ничего, ничегошеньки не можешь сделать!
— Так ты меня для того и оцифровал? Чтобы я тут страдал? Ты ж меня знал, ты знал, что я тут буду — как Кинг-Конг в клетке для канарейки.
Федька расхохотался, как безумная колдунья, и снова завопил:
— Да!
— У-у-у, Федь… А когда я, значит, начал тут подниматься и как сыр в масле кататься — у тебя и бомбануло? Ты ведь хотел, чтобы я только время от времени пробовал и обламывался. Гитарку подарил, которой можно с пятидесятого уровня пользоваться. Чтоб я посмотрел, как мне ещё дохера предстоит, и плюнул, и бухать пошёл.
Он ржал, и у него текли слёзы. И слюни. Это была уже какая-то ненормальная херня. Да, братишка, ушатала тебя собственная ненависть…
Я взял со стола початую бутылку, отпил из горлышка и, откашлявшись, сказал:
— Ты, дурачок, об одном не подумал.
— Я обо всём подумал, Мёрдок. Ты навеки мартышка при моей шарманке, брат. Наве-е-еки…
— «Навеки», Федь, есть только у меня. А у тебя есть только короткая человеческая жизнь. А потом ты умрёшь — и у тебя тоже появится «навеки». И у Инги.
Федя перестал ржать. Лицо его посерело, челюсть отвисла.
— Ага, — кивнул я. — Вы оба будете здесь. И угадай, кто в итоге будет кувыркаться с ней везде и всюду, в таких позах, о которых ты даже слыхом не слыхивал, а кто будет смотреть, дрочить и плакать от бессильной злобы?
— Ты… Ты… — лепетал Федька.
— Ты сам себе этот п**дец устроил, — сказал я и спрятал бутылку. — Ты, и больше никто. Так что до встречи, братишка. Наслаждайся жизнью и Ингой, пока можешь. Постарайся, чтобы она сильно не заскучала до встречи со мной. А когда свидимся — я, так и быть, тебе за труды накину пару-тройку тысяч нарисованных монеток.
Я пошёл к двери. За спиной раздался топот и дикий отчаянный рёв. Я улыбнулся и достал гитару.
Гитара издала невыносимо-божественный скрежещущий звук. Федька снова заорал, послышался звон.
Я повернулся, не прекращая раздражать и стимулировать пальцем трепещущую эрогенную струну своей любимицы.
Федька стоял на коленях, рядом с ним валялся меч. Ладони он прижимал к ушам, сквозь пальцы сочилась кровь.
— Навеки, братишка! — улыбнулся я ему, пока чудовищные звуки перетекали один в другой. — На-ве-ки!