Лутра

К сожалению, бездомный Карак не мог сказать подобного о себе. Правда, он повстречал недавно одну лесную мышь, для которой встреча эта кончилась очень печально, но, проглотив ее, лис лишь почувствовал еще больший голод. Лес уже поредел, и то здесь, то там поблескивала сероватая гладь реки. Карак поглядывал и на реку, ведь по ней плавали не только лодки, но иногда и пища. Голодному лису вполне сойдут и сдохший поросенок или утонувший щенок, выброшенные на берег. В таких случаях лисы становятся работниками коммунального хозяйства и, повинуясь закону природы, делают полезное дело, не в пример людям, бросившим падаль в воду. — Ведь вода так или иначе все унесет. И вода все уносит, но туда, где тоже живут люди, и от разлагающейся падали они могут легко заразиться и умереть. Муха садится на гниющую мертвечину, потом на поцарапанную руку купающегося ребенка или прокусывает ему палец своим хоботком, которым раньше копалась в падали, а против трупного яда не всегда есть лекарство.

Карак этого не знает. Ему годится всякая пища, и нечего злословить на его счет: о вкусах не спорят. Лис — лишь небольшое звено в круговороте природы, маленькая гирька на огромных весах, помогающая сохранять равновесие. И если он ест мертвечину, это так же естественно, как то, что ласка, даже погибая от голода, не станет ее есть. У каждого организма свои законы, и к ним приспосабливается как животное, так и человек.

Европеец, оказавшийся среди эскимосов, с ужасом смотрит, как они килограммами поглощают китовый жир или моржовое сало, а через несколько месяцев этот же самый европеец, чтобы не погибнуть от холода, тоже начинает есть китовый жир и тюленье сало. Природа повелевает, организм человека приспосабливается, и он ощущает потребность в жире, калориях, которые при умеренном климате не требуются в таком количестве, как при суровых северных морозах.

Однако вернемся к бездомному Караку. Он внимательно смотрит на берег.

«Что же это такое? Может, ястреб Килли убил голубя или расправился с уткой и разбросал ее перья?»

Карак тут же отвернулся, точно его не интересовали белые перья, однако медленно двинулся к ним. Вдали лаяли собаки, поблизости не было ни души, но на лес уже падали отсветы зари, и у Карака не оставалось времени для раздумья. Он подкрался к берегу и, схватив утиные остатки, помчался обратно в лесную чащу. «Лутра! Это Лутра, я чувствую по запаху!» Но тут взошло уже солнце и излило на мир ясный утренний свет. Мельничное колесо сонно загребало воду, и Эстер, дочка мельника, выпустила из птичника уток. Утки были, как всегда, веселы, а Эстер задумчива; ей не хотелось бы, чтобы Миклош увидел ее сейчас, непричесанную, в стоптанных туфлях. Хотя, судя по всему, егерь уже попался на крючок, и лишь от Эстер зависело, когда она выудит его из веселой полноводной реки свободной холостяцкой жизни.

«Может статься, на масленицу», — подумала Эстер и повернувшись, наступила на лапу псу Пирату.

— Уй-уй-уй, как бо-о-ольно! — взвыл оскорбленный пес, подняв пострадавшую лапу.

— Так тебе и надо, глупый, зачем вертишься под ногами, — сердится на него Эстер. — И не так уж и больно тебе.

Но потом она приносит прекрасную кость от окорока и сует в пасть собаке:

—На, получай, а в другой раз смотри хорошенько. Широким взмахом хвоста пес расписывается в получении

кости и тут же принимается ворчать на свою подругу, собаку по кличке Марош, словно говоря:

—Убирайся отсюда! Тебе или мне наступили на лапу? Пират с костью уходит, а Марош — кстати сказать, его жена — сердито гонит уток к реке. Эсти идет на кухню.

— Уж второй день не вижу я нашу кошку, — говорит она матери.

— Не беспокойся, придет. Такая умная кошка.

Что правда, то правда, Мяу была умной кошкой, но об этом лучше судить Караку. Бездомному Караку, который с утиными потрохами и половиной мельниковой кошки в желудке спит под кустом ломоноса.

А ведь он мог бы, наверно, вернуться домой, ведь ивовые кусты спасли от пожара его дом.

Заросли камыша продолжали дымить, но этот дым был как бы последним вздохом огня. Тонкие его ленточки поднимались то здесь, то там к небу, но начал таять утренний иней, и горящие угольки, падая на уцелевшие влажные стебли, не зажигали их.

Потом дымок превратился в пар, и когда солнце осветило как следует камышовые заросли, только головни и выжженные черные пятна напоминали о ночном происшествии.

— Гр-р-рустно, очень гр-р-рустно, — приговаривали грачи, — но не мешает поглядеть вблизи, что там случилось, — и сворачивали в камыши, куда прежде не залетали, так как раньше им неудобно было там приземляться.

Но на пожарище всегда может попасться что-нибудь съедобное. Так оно и было. Обожженные жертвы тщетно пытались укрыться среди корней: грачиный глаз все примечал.

—Смотрите, — кричал один из грачей, — здесь ползет Си, змея, мерзкая, жестокая пожирательница птенцов! Кар, тут, тут.

На этот крик к нему подлетела целая стая грачей. Напуганная змея пыталась вырваться из их кольца.

—Не пускайте ее!