Луноликой матери девы

Его звали Атсур – «речной конь» на языке степских. Отец учил его нашим словам, нашей жизни и нашим хотел сделать. Зачем, думаю я теперь, если всё наперёд поведала ему мудрая Камка и он знал, какую беду принесёт царевич нашему люду? Или обмануть хотел Бело-Синего? Только волку собакой не обернуться: не захотел Атсур проходить у нас посвящение и стал проситься в степь. И на праздник отец обещал дать ему свободу, если отпустит сам Царь.

В тот год охотники поймали в горах молодого барса. Он попал в ловушку на барана: прыгнул в яму, поранился о колья – хорошо, жив остался. Охотники привели его в стан. Всю зиму он прожил у нас, ему сколотили клеть и через дырку кормили мясом. Это был третий пленник, которого на праздник собирались отпустить.

И сделали так: связали прочную клетку, большую, просторную, и пустили туда Царя и степского пленника. Суд Царя самый верный – это у нас всегда знали.

Драться с Царём степскому царевичу было нельзя. Барс сам решить должен был, что с ним делать, – если б не тронул, отпустили бы обоих. Но пленник испугался. Я видела это и помню: Царь, увидев людей, отошёл в угол клетки, но тут Атсур вытащил нож и напал на него.

Люди закричали. Если б царевич убил барса, мы все были бы прокляты. А Царь, прижав уши, зарычал и прыгнул. Царевич потерял нож и упал, и барс, верно, загрыз бы его, – но вдруг отошёл и не стал убивать.

Я помню его холодный, злой взгляд, как шлёпал он хвостом, забившись снова вглубь клетки. И какая-то женщина рядом сказала: всё равно степской теперь не жилец, найдёт его Царь, где бы он ни был.

Отец тут же велел открыть клетку, и барс убежал в горы. У пленника кровь текла из раны на плече. Отец сказал ему, что суд Царя – верный, и отпустил Атсура. Царевич взял коня и ушёл в степь.

– Я помню, Ал-Аштара, – сказала вдруг Очи. – Я тоже была там и видела тот бой. Но я так ненавидела его тогда, что заплакала, когда барс пленника не убил.

– Отчего?

– Он был достоин смерти! Мне было так дурно, я думала, что умираю. Я убежала из стана и отправилась к Тёмному озеру. Я хотела, чтобы змеи укусили меня.

– Как странно, Очи, – сказала я. – А вот сейчас я на суде у Царя, как когда-то Атсур.

– Мне кажется, мы уже знаем его решение, – сказала на это Очи, помолчав и послушав ветер за стенами шалаша.

Я не ответила: ночь ещё не завершилась.

Мы скоро заснули, хотя мне казалось, что я так и не закрывала глаз. Когда же проснулись, свет мутно пробивался сквозь щели в камнях, ветер по-прежнему выл. Лицо Очи я различала в полутьме – она спала.

Тело моё за ночь стало как камень. Пахло козой и сырым мясом – шкура согрелась и взмокла. Я встала, подняла её – сверху намело снега, мы сидели, как будто в берлоге.

Солнце ослепило глаза, но воздух жёг кожу морозом. Ветер всё дул, но буран прекратился, снега навалило за ночь выше колена. Только проход меж двух скал оставался чист. Снег лежал на уступах, белые облака, как дым, висели над их вершинами. Прозрачная голубизна была столь высока, столь чиста, что мне от восторга захотелось плакать.

Скрипя снегом, двинулась я вперёд. Дойдя до бесснежных камней, остановилась и крикнула в ущелье:

– Царь! Я всё ещё здесь и жду твоего суда! Принял ли ты мою жертву?

Эхо унесло слова. Ответа не было, и я пошла искать мясо. Я шла и смотрела меж камней, но не находила ни кусков, ни головы. Тут сзади меня окликнула Очи. Она показалась мне крохотной возле нашего шалаша, у ног великана-скалы. Я обрадовалась ей, будто не видались давно, и замахала руками.

– Нашла? – кричала она.

– Нет!

– Он принял, царевна! Он принял жертву! – Она начала прыгать, и визжать, и смеяться. – Он принял, принял, принял её! – вопила она и стала валяться в снегу, потом схватила ком и кинула в меня.

Он не долетел, но я засмеялась, побежала обратно, и мы долго, хохоча, кидали друг в друга снежки. Потом я упала, она бухнулась рядом, и мы лежали, шумно дыша, и смотрели в бело-синюю высь.

– Почему мы не отражаемся? – спросила Очи. – Было бы так хорошо, если бы отражались.

– Смешная: мы бы сейчас лежали и сами на себя глядели. А все вокруг знали бы, что мы делаем, – отражение издалека было бы видно.

– Да, но и мы бы всех видели. И крикнули бы Камке: ты видишь, он принял жертву!

– Она уже знает.

– Да, она именно так, через высь, на всё смотрит. Она сама говорила. И я стану камкой, тоже научусь.

Мы лежали ещё и представляли, как высь отражала бы всё-всё на земле и мы могли бы видеть: вот мой отец седлает коня и едет в соседские станы, вот наши девы разводят огонь, вот в силки попался заяц и бьётся, а вот охотник едет проверять эти силки… Потом, намечтавшись, взяли шкуру и отправились к озеру.

На сердце было хорошо и легко. Снежный лес сверкал, и мы обновляли тропу. Так и дошли до озера, и девы радостными криками встречали нас, точно с боя.

Они боролись, но остановились и бросились к нам. Они и рады были, и не верили, что мы живы, даже трогали нас. Только Камка не двинулась с места, сидела у костра, вырезая ножом по деревянной заготовке. Мы с Очи подошли к ней.