Луноликой матери девы

И тут я заметила на его спине моего ээ-барса.

— Йерра! Йерра! — закричала я и, подгоняя свою горную лошадку, развернулась за ним.

Сзади протрубил рожок, и я заметила, что конники снизу тоже развернулись в погоню. Скоро Талай нагнал меня. Он появился справа и что-то кричал, обгоняя. Но я не слышала. Ветер хлестал в лицо, выбивал слезы из глаз. Талай ушел вперед на своем коне: он мог быстро бежать, раскидывая длинные ноги, как птица — крылья. Мой же горняшка достиг предела своей выносливости. Я слышала, как тяжко хрипит он. Я тоже задыхалась, открыла рот, но не могла вздохнуть, из-за слез не разбирала дороги, сердце бубном гремело в моей голове. «Не догнать, — поняла я. — Поворачивай его, царь!» Но ничего не менялось.

«Чол!» — вспомнила тут я и — как вспышка молнии — увидела себя на спине рыжего коня.

Но видение тут же пропало. Обидой и яростью сдавило мою грудь. Я зажмурилась, пытаясь волей изгнать из себя чола, силясь представить себя на молодом коньке, но открыла глаза — он мчался к дальнему лесу, свободный, красивый.

И ярость покинула меня: я увидела, как он прекрасен, как легок — даже Талай не может нагнать его. Копыта его не касались земли, голова летела по ветру, легкая на длинной шее. И сам он был — ветер. Владеть таким конем нельзя, думала я. Взять в полон ветер — нельзя. Любоваться полетом птицы — вот что можно.

Я представила, как сжала бы ногами его крутые рыжие ребра, вцепилась бы руками в гриву и стала единым с ним в этом полете. Сзади нас нагоняли, но не могли бы догнать. Мягко я потянула голову коня влево, стараясь его развернуть. Он сбился на крупную рысь, выставляя вперед правое плечо. Вся его сила стремилась к лесу, но я поворачивала влево — к загону. Его бока заходили шумно, он стал разворачиваться против воли. Я сжала ему бока сильней, он сделал три неверных скачка, а потом взял шаг и понесся к загону так же резво, как бежал до того. Он мотал головой, словно был опоен и пытался прогнать наваждение, но не вставал на дыбы и не брыкался. Изгородь была уже открыта, люди ждали и что-то кричали, и мой конь несся прямо туда.

Но тут я опомнилась — чол! — и увидала свою фигуру на спине у рыжего, а я сама была далеко позади, на задыхавшемся мокром горняшке, тряским шагом завершавшем последний свой бег.

«Чол», — поняла я, и тут же виденье исчезло: рыжий бился, кидаясь на изгородь внутри загона. Люди бросились к нему, Согдай кинула веревку ему на шею, и конь закрутился, встал на дыбы, запрыгал по загону, взрывая землю. Тут подъехал Талай, перемахнул сразу через изгородь и вскочил коню на спину, а тот заходил, из последних сил стараясь освободиться.

Когда я подъехала, его уже остановили. Табунщики держали натянутыми веревки, пленник бился, ржал, люди кричали — я же не разбирала ничего, как оглушенная, лишь шум стоял в голове. Талай надел рыжему на голову мешок, и он смирился. Табунщики вокруг смеялись:

— Талай! — кричали они. — Если будешь каждый день так вот прыгать, твоей жене придется под жеребца лазать, от тебя ничего не останется!

Я ощутила, что краснею от этих пастушьих шуток. А Талай устало посмеялся, лег на спине рыжего, обнял за потную шею и так лежал, отдыхая, поглаживал его и, казалось мне, что-то приговаривал ему в ухо. Я спешилась, взяла под уздцы своего взмыленного конька и хотела его поводить, чтоб отдышался, но он смотрел мутно. Кто-то из пастухов крикнул, чтобы оставила его, сами прирежут, и я отошла. Ноги мои ступали неверно.

— Хорошую кобылку выбрал тебе ээ, — крикнул Талай, похлопал рыжего по шее и спрыгнул.

Я подивилась, как легко это ему удалось. Табунщики, потянув сильнее, заставили уставшую лошадь опуститься на передние колени, и Талай, одним движением сняв мешок, надел на нее недоуздок.

— Где табун? — спросила я.

— Барс-конь увел его. Для него эта кобыла — не отбитая, а изгнанная, он уже забыл о ней. — Талай перелез изгородь и оказался рядом со мной. — Устала, царевна? Пусть кони отдохнут, пойдем в дом, там нас накормят.

Мы отправились в ближний пастушечий дом. Все были радостные и возбужденные, Согдай прыгала вокруг меня, как собачонка, дергала за руки, спрашивала, нравится ли мне все. Я же была как в тумане.

В тепле мне стало легче. Молодая жена одного из пастухов разлила всем густой молочной похлебки, заправленной грубой мукой. Она пыталась услужить мне больше, чем остальным, но мне это не нравилось, а она только сильнее старалась. Наконец, она подослала ко мне своего маленького сына. Выпятив круглый грязный живот и глядя не на меня, а на кончик своего носа, он пробубнил тихим голосом, не хочу ли я ребрышко барашка. Все вокруг рассмеялись, а мне стало досадно, я отказалась, и мальчик с облегчением убежал в угол дома. А потом я поймала взгляд его матери, готовой разреветься, и мне стало совсем горько. Я не хотела обижать хозяйку, но и лишней чести не надо было мне. Отец тоже не любил ее принимать, говорил, что это делает сердце гордым, а ум — алчным.