Луноликой матери девы

На великой земле, Золотой реке,
Седовласый жил царь, правил много лет.
Был он мудр, как сова, голова бела,
Словно мед, сладки все его слова.
Та земля жирна, круглый год цвела,
Много дичи лесной и скота дала.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери — не оскудеет она.
Чистое золото в посуду плавили,
Чистым золотом убирали коней,
Чистого золота пряжки ставили,
Чистого золота — петли дверей.
Так и жил народ, но пришла беда.
И прозрел старый царь, что не справится,
Ни с войной, ни с бедой не совладает люд,
Весь исчезнет, следа не останется.
А сынов-то было у царя две дюжины,
А последние сыны — дети малые.
Вот он взял их двоих, положил в суму
Да на спину кобыле навьючил.
Приторочил еды, хлеба он и питья
И сказал, кобылице в глаза глядя:
— С этим даром теперь отпускаю тебя.
Ты несись во всю прыть, словно ветер в степи,
Тебе самое ценное я поручил.
Много злата есть на этой реке,
Но не стоит оно и слезинки детей.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери — не оскудеет она.
— Ты несись, как от смерти, и там лишь встань,
Где не будет войны, — говорил ей царь. —
Если выживут — в земли эти вернутся,
Если нет — по ним некому будет тужить. —
Так сказал он, присвистнул, и стрелой сорвалась
Кобылица, без отдыха годы неслась,
Оставляя и реки, и горы крутые,
И моря голубые, и земли пустые.
Сыновья же росли, остановок не зная.
И один мудрым стал, зверей понимая,
А другой стал царем, духами управляя.
Только там свой бег уняла зверица,
Где и ветер не знал Золотой реки.
Там спустились братья, дома сложили,
И большой народ потом там взрастили.
Только помнили твердо слова отца:
«Если выживут — вспомнят дорогу назад».
Потому, как окреп их народ, они снялись,
К Золотой реке опять потянулись.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери — не оскудеет она.
И пока у нас сердце стучится,
Будем слышать копыта мы той кобылицы,
И искать дорогу назад.

Закончив, я открыла глаза и осмотрелась. Словно из глубокого сна, из темной воды, поднимались люди. Лица стали строгими, совсем другими. Несколько дев, склонившись друг к другу, дремали у стены, а чуть дальше одна спала на груди воина. Видела я, еще не полностью сама в себя вернувшись, как он бережно обнимал ее за плечи и что-то, склонившись, шептал на ухо, верно, будил.

Люди оживали, и видела я, как открывает дева глаза, как смотрит на воина, как улыбка зажигается на ее губах… И тут узнала и ее, и воина, глаз с нее не сводившего. Узнала — и как холодной водой обдало меня в тот же миг. Потому что дева та была — моя Согдай, а воин — конник Талай.

— Вот о чем зимой надо вспоминать! Так всего и согрело, — говорили вокруг люди.

— Да, о былом хорошо вспоминать, о том, откуда мы родом…

И тут громче всех поднялся пьяный голос Санталая:

— Вот так сестра у меня! А я и не знал, что духи такой дар ей открыли! А она ведь еще Луноликой матери посвящена. Вот так сестра…

Но я не дала ему закончить. Вмиг проснувшись, я закричала:

— Как хорошим конем, ты мною хвастаешь, брат! Не смей больше говорить это про меня! Пока не дали мы обета, не ждут нас в чертоге! Пока здесь, с вами сидим, не бывать нам Луноликой матери девами!