Лунный вариант

«Павел Иванович, — окликнула она издали, — а это правда, что дельфины нападают на пловцов?»

«Бабушкины сказки!» — отозвался я грубовато, чтобы ее успокоить, и решил сократить между нами дистанцию. Я думал, что она оробела, но глаза у Иришки весело и возбужденно блестели.

«Бр… А если сейчас выплывет дельфин и ринется на меня?»

«Ударю его кулаком по свиной морде!» — воскликнул я бодро.

Ириша подплыла поближе, так что почти коснулась меня плечом, и, заглядывая в глаза, спросила:

«Павел Иванович, а если мне станет плохо и я начну тонуть, вы будете меня спасать или нет?»

«Как тебе не стыдно задавать такие вопросы, выдумщица! — ответил я ласково. — Неужели можешь сомневаться?»

Она легла на спину и закрыла глаза. Ее сильные гибкие руки были вытянуты вдоль бедер, и только движением ног поддерживала она себя на поверхности.

«Павел Иванович, а мне уже сейчас плохо».

На ее лице играли солнечные блики, губы вздрагивали, и она явно подсматривала за мной из-под ресниц. Я понял, что это она смеется, подыгрывает, но на всякий случай поддержал ее правой рукой под спину.

«Павел Иванович! — не открывая глаз, спросила Ириша, — а утопающая может иметь последнее желание или нет?»

«Разумеется, может», — рассмеялся я.

«Тогда поцелуйте меня, Павел Иванович».

У нее были удивительно яркие губы. Она их никогда ие красила, но они всегда пламенели. Я приподнялся, поцеловал их. Соленые, тугие, холодные. А мне стало жарко и легко, словно ие было за плечами ни моих тридцати шести, ни длинного нелегкого пути по жизни. Будто все ясно и солнечно впереди и эта двадцатилетняя девочка указывает мне дорогу.

«А еще раз можно, Ириша?»

«Можно, — шепчет она, — можно, хороший мой, добрый Павел Иванович».

И я опять ее поцеловал. Только мы не удержались и оба на мгновение ушли под воду. Вынырнули веселые, смеющиеся.

«Эх вы, спаситель! — укорила Ириша. — Так недолго и к царю морскому попасть. — И, наморщив лоб, принялась фантазировать: — А знаете, Павел Иванович, это же не так плохо вдвоем к царю морскому попасть. Мы бы там по-другому себя повели, чем богатый купчик Садко. Завопил бы старикашка на нас: «Кто вы такие? Отвечайте, откуда пожаловали?» А вы бы царя морского своей сильной ручищей за бороденку хвать. «Я подполковник Нелидов, прибыл к тебе не в ножки кланяться. Отвечай, самодержец дряхлый, до коих пор рыбий народ будешь притеснять?» Устроили бы мы там рыбью революцию, свергли бы морского царя, образовали временное революционное правительство. Какого-нибудь ерша — в председатели. Словом, навели бы там порядок — и домой».

Берег постепенно приближался, но был все же далек, и люди не могли нас оттуда видеть.

«Павел Иванович, родной, добрый, еще один раз поцелуй. Последний», — попросила Ириша.

На берегу она вдруг стала какой-то сосредоточенной, грустной. Быстро оделась и убежала, даже не кивнув на прощание.

Я подошел к все еще сидевшим за шахматной доской Колычеву и военному инженеру и с наигранной бодростью спросил:

«Ну, как дела?»

«Не мешай, Павлуша, — ответил Игорь Петрович, — девятую партию доигрываем», — и переставил с клетки на клетку королеву.

С ними я просидел до ужина. А ночью сон не шел. При раздражающем свете красного ночника я думал о случившемся и не мог разобраться в своих мыслях. Голова горела от радости, стыда и смятения. Что же произошло? Я поцеловал дочь своего фронтового друга, девочку, которая была моложе меня почти на половину прожитых мною лет. Да, она любит, в этом нет никакого сомнения. Иначе бы не горели таким ясным блеском ее зеленые глаза, и не вздрагивала бы она так пугливо и радостно от одного моего появления, от голоса, если даже он доносился из другой комнаты.

Скажете, древняя история, тургеневская Ася, Клара Милич, Нина из чеховской «Чайки». Такое, мол, не бывает в наш век. Так нет же, было, Алексей Павлович. И когда я все взвесил, горько и обидно стало на душе: «Какое право ты имеешь становиться поперек ее судьбы? Поношенный, неудачный в семейной жизни, обветренный полярными ветрами, как ты можешь пользоваться первым чувством девушки, принявшей свое временное увлечение за большую любовь?» Одним словом, нахлынули полные упреков и досады мысли, и не совладал я с ними, В полночь, когда замер санаторий, принял горькое, но бесповоротное решение: утром незаметно уехать. Погорюет моя Иришка, может, и поплачет немножко, зато вся ее жизнь пойдет своим чередом и будут сняты многие и многие вопросы, порожденные нашим общением. Собрал я чемодан и до рассвета успел написать два письма: одно, коротенькое, ей, другое, длинное, откровенное и все объясняющее, бывшему своему начальнику штаба Игорю Петровичу Колычеву. Вручил оба конверта дежурной, попросив сразу же передать моим друзьям, как они встанут.