Лунатики

На самом деле, современная физика не занимается "вещами", но математическими отношениями между определенными абстракциями, являющимися остатками после исчезнувших вещей. В аристотелевской Вселенной количество было только лишь одним из свойств вещей, причем, одним из наименее важных. Высказывание Галилея, будто бы "книга природы написана на языке математики", его современникам казалось парадоксальным. Сегодня же это догма, которую никто не смеет оспаривать. Долгое время, сведение качества к количеству – цвета, звука, излучения к частоте колебаний – давало настолько замечательные результат, что казалось, будто оно способно дать ответы на все вопросы. Но когда физика добралась до базовых элементов материи, качество ей отомстило: методика сведения к количеству оставалась такой же эффективной, но мы уже не знаем, что здесь к чему сводится. На самом деле, нам известно лишь то, что мы снимаем показания со своих приборов – число "тиканий" счетчика Гейгера или положение стрелки на циферблате – и вот эти знаки мы интерпретируем в соответствии с принятыми правилами:

В своей реальной процедуре физика исследует не те скрытые качества [материального мира], но показания циферблатов, которые мы способны наблюдать. Это правда, что данные показания отражают флуктуации качеств, выступающих в мире, но точные знания у нас имеются лишь в отношении показаний приборов, но не качеств. Эти первые похожи на другие в не большей степени, чем номер телефона на абонента (Эддингтон, The Domain of Phisical Science, цитируется Салливаном, стр. 141).

Еще более сильно выразил это Бертран Рассел:

Физика является математической не потому, что мы столь много знаем о физическом мире, но потому, что мы знаем о нем так мало: его математические свойства – это единственное, что нам удается открыть (Очерк философии, стр. 163).

7. Консерватизм современной науки

Эту ситуацию можно интерпретировать двояко. Структура Вселенной по сути своей обладает такой натурой, что ее невозможно охватить в категориях человеческого пространства и времени, человеческого разума и человеческого же воображения. Если так, тогда точные науки перестали быть философией природы, и, скорее всего, уже не способны вдохновить пытливый людской разум. В этом случае, было бы совершенно оправданно, чтобы ученый спрятался в собственной замкнутой системе, манипулируя ее чисто формальными символами и отбрасывая вопросы, касающиеся действительного значения этих символов как лишенные смысла, как оно и есть в моде. Но при этом он должен был бы согласиться с тем, что является всего лишь техником, заданием которого является поставка, с одной стороны, более лучших бомб и пластмасс, а с другой стороны – более элегантных систем эпициклов для того, чтобы спасать данные системы в свете наблюдаемых явлений.

Вторая возможность – это трактовка нынешнего кризиса физики как явления временного, результата избыточно специализированного развития, подобного шее жирафы – одного из тупиков эволюции разума, которых мы уже так много видели в прошлом. Но если происходит данный случай, тогда в какой момент трехсотлетнего путешествия от философии природы к точным наукам начался процесс отчуждения от реальности? Когда была высказана новая версия проклятия Платона: "Будешь мыслить окружностями"? Если бы мы знали ответ, то нашли бы и лекарство. А когда ответ появится, он снова покажется столь чудовищно очевидным, как и центральное расположение Солнца в Солнечной Системе. "Воистину, мы представляем собой расу слепцов, - написал современный ученый, – и последующее поколение, слепое своей собственной слепотой, будет изумлено слепотой нашей" (L.L. Whyte, Accent on Form, Лондон, 1955, стр. 33).