Луна жестко стелет

Стишки «Саймона» были не в склад, не в лад, похабель, нелегальщина в диапазоне от тупых насмешек над важными птицами и до злых нападок на Вертухая, на систему, на миротворцев-карателей и стукачей. Могли попасться вам на стене общественного туалета или на клочке бумаги в капсуле по дороге куда-нибудь. Но где бы ни попались, под ними везде стояла подпись «Саймон Клоуне» и накарябан был рогатый чертик с раздвоенным хвостом. Иногда с вилами, воткнутыми в толстяка. А иногда просто рогатая рожица с ухмылкой или, в элементе, рога и ухмылка, что означало: «Здесь был Саймон».

Саймон в один прекрасный день появился по всей Луне сразу, причем всерьез и надолго. Вскоре и добровольные помощники у него заделались. Его стишки и рисуночки, элементарные, такие любой намузюкает, стали появляться в местах, неожиданных даже для нас. Не иначе как разъезжая публика поучаствовала. Даже на комплекс распространилось, куда мы не совались в принципе, поскольку вольнонаемных не вербовали. Так, через три дня после первого появления жутко хамского лимерика, того самого, с намеком, что Вертухай разжирел от скверной привычки, этот лимерик оказался распечатан с клеем на обороте и пришлепай повсюду, причем дополнен карикатуркой, а из нее следовало, что толстяк, получающий от Саймона вилы в зад, это не кто иной, как Хай-Вертухай. Но не мы это печатали, не мы заказывали. Однако эти наклейки разом появились и в Эл-сити, и в Новолене, и в Гонконге, причем повсюду: в телефонных будках, на пиллерсах в коридорах, на крышках люков, на ограждениях пандусов и тэ дэ. Я прикинул плотность расклейки, подкинул Майку, и он вывел, что только в Эл-сити было распространено семьдесят тысяч этих наклеек.

Я понятия не имел, что за типография в Эл-сити по доброй воле на такое решилась, причем имела оборудование такой производительности. Даже мысль закралась, нет ли какой другой подпольной организации.

Саймон в такие знаменитости заделался, что отважился еще и оракулом стать и своими предсказаниями ни кума не обделил, ни Вертухая. Например, такое письмишко распространил: «Дорогой Хай-Вертухай! Изволь быть поосторожнее с полуночи до четырех утра завтра. Целую, обнимаю. Саймон». И рожки с ухмылкой чуть пониже. С той же почтой и Альварес писульку получил: «Лоб ты наш тыквенный! Если нынче в ночь Вертухай ногу сломит, то исключительно по твоей милости. Имей совесть. Саймон». И тоже ухмылка и рожки.

Ничего такого мы не затевали. Просто хотели, чтобы Хай с Альваресом ночку не поспали. Таки помаялись они плюс вся охрана. Майк ограничился тем, что в период с полуночи до четырех звякнул Вертухаю по личному телефону, секретному, как считалось, известному только его личным помощникам. Одновременно и помощникам звякнул и соединил с Хаем. Мало того, что переполох поднялся, – Вертухай еще и на помощничков своих озлился дико: начисто не поверил в их оправдания.

И, на наше счастье, Хай настолько завелся, что действительно брякнулся с пандуса. Такого даже с новичком больше раза не случается. Поболтал ногами в воздухе и лодыжку растянул, то есть чуть и вправду ногу не сломал, причем в присутствии Альвареса.

Так что сна им и впрямь не было. Как и в другую ночь, когда мы слух распустили, что катапульта Главлуны заминирована и взрыв назначен на через несколько часов. Девяносто человек плюс прежних восемнадцать за несколько часов с осмотром стокилометровой катапульты не управятся. И притом особенно, если эти девяносто – миротворцы-каратели, к работе в гермоскафах несвычные, в гробу это дело видящие. И притом, что приурочено было к полуночи в новоземлие, когда солнце высоко. Проболтались они на открытой поверхности куда дольше, чем полезно для здоровья, пока, почти сварившись, не догадались один-другой несчастный случай разыграть и впервые в истории полка чуть мятеж не подняли. Причем один случай вышел со смертельным исходом. Один сержант то ли сам рухнул, то ли кто-то подтолкнул.

Эти ночные тревоги весьма сказались на работе паспортного контроля. Одни зевали, так в сон клонило, другие злились и с лунтиками собачились вдвое лютей. И то, и другое людей бесило до полной крайности. Вот так поддал жар наш Саймон Клоунс.

* * *

А стихи Адама Селены были полетом куда повыше. Майк давал их профу смотреть и принимал его критику (по-моему, благожелательную), причем не ершился. Размер и рифма были безукоризненные, поскольку, будучи компьютер, Майк огромный запас слов в памяти держал, а нужное находил за микросекунды. Насчет самокритичности у него вперед было слабовато. Но с таким суровым редактором, как проф, он этому быстро научился.

В первый раз подпись «Адам Селена» появилась на почтенных страницах «Лун-Огонька» под мрачной поэмой с названием «Родимый дом». Как бы предсмертные думы состарившегося ссыльного, который, в натуре собравшись на тот свет, вдруг дорубает, что Луна-то и есть его милый дом. Язык простой, рифмы незамысловатые, вредных мыслей никаких, разве что слабенький намек, когда мужик, помирая, говорит, что, мол, многих вертухаев пережить, как он, – это ничего особенного.