Луна за облаком

Спросила вот так, не подумав, и сразу пожалела и растерялась. Хотелось оттолкнуть Григория, сказать ему что-то грубое, обидное и вместе с тем не находилось сил остаться одной. Стояла и не чув­ствовала себя, только в висках ломило и постукивало. Если бы не боль в висках, можно подумать, что нет и этого забора, и этой сте­ны, а просто что-то снится неприятное: надо бежать, но сил нет.

Григорий говорил что-то оправдывающее себя. Она не улавли­вала, что именно, лишь схватывала смысл. И старалась успокоить­ся и взять себя в руки.

— Ты любишь Софью? Если любишь, то что же нам тут...

— Не так-то легко ответить. Люблю ли я ее? Когда собралась уезжать, считал, что ничего особенного... Вроде надоели друг другу. Думал, что мне... Долго ли найти женщину?

— И что же?

— Вот встретил тебя. Все в тебе нравится. Все! Но тут надо честным быть. Уж как есть — так есть.

— Не выбрал ли ты жалкий жребий?— насмешливо спросила она.

— Все может быть. У меня голова раскалывается. Столько пе­редумано, перечувствовано! И все по-разному. То так, то эдак. Не было бы у тебя мужа, дочери. А что об этом? Они есть. Меня это мучает.

— Это тебя-то мучает?— усмехнулась Даша.— Не поверила бы, если бы не от тебя слышала. Самого обманули, а он в благородство ударился. Просто смешно.

— В благородство?! Какое уж там... У нас с тобой... Так все сложно! Так сложно! Ну, что ты предлагаешь?

— Ничего. Ровным счетом — ничего!

Ветер свистел, ударяясь в стену уснувшего дома, и улетал куда- то повыше забора. Шелестели листья, перекатываясь к забору. Ред­кие прохожие торопливо стучали каблуками по мосткам, ничуть не подозревая, что совсем рядом от них стояли ДЕое... Эти двое молча­ли. У них получалось как-то странно. Не только уличный холодный ветер обдувал их лица. У них и свой холод был. Он затаился где- то. Им и расставаться не хотелось, и что делать — они не пред­ставляли.

Жить с Николаем Ильичем становилось все тяжелее. Редкий вечер он вел себя спокойно. Обычно что-нибудь да выводило его из себя и он делался велеречив и многословен.

Спал он мало и неспокойно. По ночам вдруг поднимался, за­жигал свет, будил ее и начинал все тот же разговор, почему Даша хранила ключи от квартиры матери, о Трубине, которого он там застал...

— Ну сколько можно об одном и том же?— спрашивала его Даша.— Боже мой! Я спать хочу, оставь меня, пожалуйста.

— Что у тебя было с ним?

— Ничего. Я тебе тысячу раз говорила, что ничего не было.

— Врешь! Пока не скажешь, я не лягу спать.

— У Трубина болел позвоночник. Я пошла за врачом. О, боже мой¹ Я тебе все уже пересказывала. Что тебе надо? Мне так трудно с тобой, так тяжело!

— А мне, думаешь, легко было, когда я увидел его на кушетке твоей матери? Мне легко было? Да? Ты об этом когда-нибудь по­думала?

Он стал будить ее каждую ночь и всякий раз требовал подроб­ностей той ее встречи с Трубиным в квартире матери. Николай Ильич даже пытался мебель расставить так, как она находилась в комнате Дашиной матери. Он принес из детской столик, а из гости­ной перетащил диван.

Даша уже перестала удивляться его поступкам, внутри у нее все дрожало и клокотало, нервы были на последнем пределе.

Николай Ильич взял недопитую бутылку портвейна и поставил ее на тот столик, что перенес из детской.

— Ну вот,— произнес он удовлетворенно и уселся на диван. — Я могу показать, как все это происходило.

— Ты решил истязать меня,— сказала она устало.— Я недосы­паю которую уж ночь... Все, что я могла тебе сказать, я сказала. Если ты сию же минуту не прекратишь эти идиотские допросы и не поставишь мебель на место, я встану, оденусь и уйду отсюда. Я не в силах переносить это. Боже мой, с кем я живу!— шептали ее губы и по бледному исхудавшему лицу ходили не то судороги, не то тени от настольной лампы, которую держал Николай Ильич. Он покачивался на нетвердых ногах и вслушивался в слова жены. Когда ее голова откинулась на подушку и снова раздался ее свистя­щий шепот: «Боже мой! Боже мой!»—Николай Ильич что-то понял, какая-то мысль посетила его. Он осмотрел комнату, виновато и про­сяще улыбнулся, поставил лампу, взял бутылку и на цыпочках вышел.

«Мне надо идти отсюда,— думала Даша.— Он все равно не даст мне жить. Утром же займусь этим... Пока поживу у знакомых. А что с Катенькой? Не возьмешь же ее к знакомым. Она останется с ним. Ненадолго. Пока не найду своего угла».

Из дневника Чимиты Догдомэ: