Луна за облаком

Она сказала Григорию об этом, сравнивая его с теми:

— Это настоящие мужчины, не то, что ты.

Трубин не придал значения этим ее словам, лишь усмехнулся:

— С чужими женами они все такие.

Много времени Софья проводила с соседями. На окраинной затравевшей улице, в маленьких, покосившихся от времени, домиках кто только не жил. Во дворах собаки и огороды. У ворот скамеечки. Вечера Софья высиживала на этих скамеечках с соседками.

К ним подходил пьяненький дядя Костя, машинист копра, с таким же пьяненьким помощником машиниста Ванюшкой Цыки- ным.

— Где напились-то, дядя Костя?— спрашивала его крановщица Груша.

— А, не спрашивай! Пили под забором, напротив магазина. А потом надоело. Я ему и говорю: «Чего мы тут сидим? Пойдем ко мне на белую скатерть!»

Все хохочут. Отпускать дядю Костю никому не хочется. Без не­го скучно.

Крановщица увидела у него в кармане горлышко бутылки.

— Водки-то много с собой прихватили?

— А, не спрашивай! Бутылка наполовину не полная.

Ванюшка не согласен:

— Врешь, бутылка наполовину полная!

Они перепираются какое-то время, пока оба не забывают, о чем и из-за чего заспорили. Дядя Костя ведет Цыкина в старый дом с двумя окнами на улицу. Одно окно всегда закрыто ставнями, а дру­гое всегда открыто и наличники у него покрашены в веселый голу­бой цвет.

На скамейку подсаживается мать бетонщика Славы Быховского.

— Мой-то вчера на бровях пришел. «Где ты шатался?»—спра­шиваю.— «Блудил»,— говорит. «Как блудил?» — «Дом не мог долго найти».— «Как же это тебя, Славка, угораздило?» — «А как,— гово­рит,— не угораздит, если все дома у нас, как один. Открыю воро­та. Шо такэ? Направо собака, налево забор. Где я? Выходит кто-то. Спрашиваю измененным голосом: «Где живет бетошцик Кыхов- ский?» Отвечают: «Рядом». Вот-так и шел домой. Во всех дворах говорят: «Рядом живет Быховский».

Соседки долго хохочут, переспрашивают старуху Быховскую, уточняя, что и как.

— Как его собаки не покусали,— говорит кто-то.

Разговор переходит на собак.

— А верно треплют, что маленькая собачка до старости щенок.

— И то.

— Я вот в огород выйду,— продолжает крановщица Груша,— а с той улицы лезет ко мне с лаем вот такусенькая лохматая со­бачонка. Свой двор весь облаяла и ко мне успевает.

— Два двора караулить хочет!

— Собаки, они ужасно понимающие. Вот у меня сын переехал с год как на новую квартиру и недавно пришел. Так что вы думае­те? Наш Руслан увидел его и от радости прыгал-прыгал, перевер­нулся и — хлоп на спину. Прямо ошалел. А мы думали, что он за­был его.

Разговор о собаках неожиданно обрывается потому, что слышна ругань. На пыльную дорогу выбегает собутыльник дяди Кости, а за ним и сам хозяин.

— С кем пьет, того и бьет,— говорит равнодушно Груша.

Цыкин оказывается легким на ногу, и дяде Косте ничего не ос­тается, как высказать свое заветное пожелание убегающему гостю:

— Видал бы я таких в белых тапочках в гробу!

— Вместе же работают... на одном копре. И скандалят.

— А ты думаешь, они помнят? Спроси завтра обоих — ничего не помнят. Еще скажут: не ври, баба.

Дядя Костя возвращается к женщинам и то ли от водки, то ли от посрамления Ванюшки Цыкина мягчеет и начинает жаловаться на жену.

— Работаешь, работаешь, а придешь домой, и не имеешь права обняться с женским телом.

Над забором видна голова его жены и через дорогу летит ее зычный голос:

— А ты забыл, что этому женскому телу в получку принес одну десятку?

— И по сто приносил,— бормочет дядя Костя,— а все равно...

Внезапно его охватывает чувство неудобства и смущения и он уныло идет домой спать.

Все эти люди, как видела Софья, были простые и отзывчивые, веселые, добрые и незлопамятные. И хотя то, чем они жили, было чуждо и 'непонятно Софье, она оправдывала их потому, что ей ка­залось, что во всех этих людях было что-то впитано в себя от этих серых домов и картофельных огородов, от цепных собак и осевших в землю скамеек, от дороги, заросшей травой и тополиной порослью, от всех тех обитателей этой окраины, которые давно умерли... Ей думалось, что достаточно снести все эти дома и заборы и тогда и дя­дя Костя, и крановщица Груша, и бетонщик Быховский с матерью будут какими-то не такими. Но пока дома оставались и заборы ос­тавались... И Софья сидела на вросшей в землю скамейке и смот­рела, как текла вокруг нее непонятная ей жизнь.

Она и сама впитывала в себя то, что впитали до нее эти люди от серых домов и огородов, от заборов с колючей проволокой. И чу­жое пьяное горе стало ей казаться порой смешным и забавным.

Слава Быховский, напившись, хвастался на всю улицу: «В мо­их кудрях немало запуталось женщин!» Софья хохотала вместе со всеми над пьяным и до нее не доходила простая мысль о том, что ведь здесь стоит жена Быховского с глазами, полными слез.

Софья хотела познакомить Трубина с улицей, но тот был холо­ден и равнодушен к улице. За несколько лет жизни здесь он ни с кем не был по-настоящему знаком. Трубин не знал и не помнил в лицо никого из тех людей, с которыми Софья проводила свободные вечера и воскресенья. Ни дядя Костя, ни Слава Быховский, ни Гру­ша — никто здесь не задел его память, его воображение.