Луна за облаком

«Такого дня у меня еще не было. Гуляли с ним по улицам, вымокли, а я и не заметила, пока не явилась в общежитие. Собра­лась почитать «Приваловские миллионы» и не смогла. После каждой страницы вижу Григория, строчки разбегаются, смысла ие понимаю, зато взамен ловлю из воздуха его фразы — те, что он говорил мне сегодня. Насколько я поняла его, он испытывает угрызения совести. Случайные увлечения — не в его натуре, хотя он и поддался... Он мало сказал о Флоре, но и так все ясно. Я ждала о Даше... Но ее имени я не услышала. Это и понятно. Он порядочный человек. Похоже, что из-за- Даши у него какие-то сомнения. Я его понимаю.

Он мне говорил, что я из-за короткой стрижки похожа на маль­чишку. И еще добавил, что иногда у меня бывает властное лицо: «Как у Шайдарона»... Мы оба смеялись.

Мне кажется, что он уважает Шайдарона. Видимо, за то, что тот опытный строитель. Многое повидал, многое знает. Озен Очиро­вич чем-то его взволновал. Он не раз возвращался к разговору о нем. Даже признался мне, что очень удачно у него день прошел: утром, мол, Шайдарон его вызвал, а вечером встреча со мной*.

Эта запись сделана через несколько дней:

«Трубин ввел меня в отчаяние. И во мне бродило такое настро­ение. что лезла всякая чертовщина в голову.

Сегодня мне так хотелось заполучить от него вечернюю прогул­ку, но он прошел мимо и еле выжал из себя «здравствуйте». Под самый конец рабочего дня он снова был в тресте и зашел к нам в отдел. Я читала справочник и делала выписки из него. При нем я не могла ни читать, ни записывать, но головы не подняла. Он до­вольно долго беседовал с инженерами отдела, но ко мне так и не обратился. Иначе не было бы гармонии с его скупым и холодным утренним приветствием. Я тоже выдержала... Ни слова. А ровно в пять поднялась и ушла домой.

Выходит, что он на меня сердится. Что ж, это даже лучше, чем ничего. Это все же не равнодушие. А почему сердится? Никаких причин не вижу. Кроме одной. Уж не жалеет ли он, что в тот ве­чер немного пооткровенничал со мной? Напрасно, Гриша. Ох, как напрасно! Я из-за тебя который вечер не читаю книг.

Пошла сегодня в кино на «Даму с камелиями», а ты все равно и там «мешал» мне. Сейчас ложусь спать, все-таки хочу, чтобы ты и во сне «мешал мне».

Станиславский писал, что скрывание чувства еще больше раз­жигает само чувство. Эти слова как нельзя лучше отвечают моему теперешнему настроению».

Глава двенадцатая

Если с земли смотреть на вершину трубы, где уместился Бабий, то ничего особенного не почувству­ешь. Ну, сидит там, на верхотуре, работяга, ведет кладку. Раствор — шлеп! Мастерок — чирк-чирк! Но Ленчик-то знает, каково быть там. Никто не скажет, что Ленчик боится высоты. Все видели, как и у него верховик пузырил рубаху. Только никто в ту минуту не припадал к Ленчиковой груди и не слышал, как билось его сердце. Бабий настойчиво спрашивал: «Моз­ги кружатся?» Ленчик мотал головой. «Нет». А сам старался не смотреть вниз. От кого-то слышал — помогает.

Бабий бросил мастерок на подмостки, свесился через карниз, крикнул:

— Эй, Чепезубов! Шабаш!

И спустился на землю — время обедать.

Прямо на кирпичах, подостлав газету, разложили хлеб с мас­лом, помидоры, бутылку с молоком.

— День-то какой! А! — мечтательно проговорил Ленчик.— Пос­ледний такой нынче. Посмотри вокруг. Цветет и благоухает.

— Листья эти, что ли, благоухают? — усмехнулся Бабий, сгре­бая носком сапога шелестящий листопад.

— Что ты понимаешь? Сама природа шепчет: «Займи, да вы­пей».

— Выпить хочешь?

— Ну.

Бабий хмыкнул.

— Дай пару рублей,— попросил Ленчик.

— Пары рублей у меня нет.

— Ну дай хоть полтину на пиво — душу ополоснуть,— не от­ставал Ленчик. Он подкинул на ладош! бутылку с молоком, ждал, не откупоривал — может, Бабий выдаст полтину. Тогда молоко моле­но отдать ему.

— Полтины у меня тоже нет. А ты чего корчишься?

— Мутит в грудях.

— Пил бы меньше, не мутило бы. Что за привычка? Как с по­хмелья, так «пойду, выпью». Зачем?

— Опохмелишься... и так приятно побаливает голова.

— Вредно это... опохмеливаться,— с чувством сказал Бабий.— Вот я — никогда. Ша!

— Душу ты мне просветил! — Ленчик умоляюще посмотрел на Бабия, постучал тонкими длинными пальцами в грудь.

— А отчего ты пьешь⁷

— От темноты! От темноты!

— Не кривляйся.

Бабий запрокинул голову, пил молоко, не отрываясь, до пос­леднего глотка.

— Мне бригадир и то давал в долг,— продолжал Ленчик. — Трубин давал. Григорий Алексеич. А ты?

— Что-то он тебя вроде как и не замечает после того, как одолжил. Может, не вернул должок?

— Мы не из таких,— обиженно проговорил Ленчик.

— А из каких?

— Узнаешь. Не такие за меня брались.

После обеда Бабий снова на верхотуре. Ветер вместе с листьями швырял на землю его сорванный голос:

— Давай, давай! Кирпича нету!