Луна и солнце

«Когда он отправил меня в монастырскую школу, — размышляла Мари-Жозеф, — мне казалось, что если он узнает, на какие страдания меня обрек, то смягчится. В моих воспоминаниях жил его прекрасный образ. А теперь у меня нет даже такого утешения. Граф Люсьен не ошибался. Страдание приносит только несчастье. А если он прав в этом, — подумала Мари-Жозеф, — вдруг он прав и в другом, в своих взглядах на плотскую любовь?»

Ей следовало бы ощущать собственную вину, раскаиваться в том, сколь мала ее вера, но она чувствовала себя обманутой и несчастной.

Уныло шагая по коридорам, меж роскошных гобеленов, апельсиновых деревцев, пышных букетов и канделябров, Мари-Жозеф, словно паломница, отправилась вымаливать прощение.

«Я могла бы проскакать по этим переходам верхом на Заши, — пронеслась у нее в голове безумная мысль, — галопом промчаться по паркету, одним прыжком перелететь Посольскую лестницу или, как на Пегасе, перепрыгнуть через перила балкона. Потом мы бы спаслись бегством, через сады, через лес — только бы нас и видели».

Но эти мечты сменились куда более мрачными мыслями: «Интересно, смогу ли я еще поездить на Заши?»

Часовой пропустил их в апартаменты мадам де Ментенон.

Его величество и его святейшество сидели вместе возле открытого окна. Мадам де Ментенон устроилась в своем плетеном кресле, склонившись над алым атласом, который она расшивала золотой нитью. Мари-Жозеф поглядела на нее, надеясь встретить сочувствие и благожелательность, которую маркиза неизменно проявляла к ней в Сен-Сире. Однако мадам де Ментенон не подняла головы, и Мари-Жозеф невольно вздрогнула.

«Это от холода, — попыталась убедить себя Мари-Жозеф. — Бедная мадам де Ментенон, как она, должно быть, страдает здесь от ревматизма».

— Ваше величество… — поклонился граф Люсьен.

— Месье де Кретьен…

Мари-Жозеф сделала реверанс королю и, встав на колени, поцеловала перстень папы Иннокентия. Рука у него была прохладная, а перстень обдал ее губы холодом. Его святейшество протянул руку графу Люсьену, но тот не шелохнулся и не произнес ни слова. Мари-Жозеф присела в реверансе и перед мадам де Ментенон, однако маркиза не сочла нужным ответить на ее приветствие.

— Мадемуазель де ла Круа, — вопросил его величество, — что за бес в вас вселился?

— Простите меня, ваше величество. Я не хотела вас оскорбить.

— Вы просили меня установить истину, — промолвил его величество, — я соблаговолил попытаться, а сейчас выясняется, что вы уничтожили все доказательства. Как же я могу быть уверен, что вы не выдумали всю эту историю?

— Но это было бы безумием, сир, а я не безумна! Я сделала это только из сочувствия к Шерзад, и я не предполагала, что…

— Из сочувствия к неразумной твари?! — воскликнул Иннокентий и с озабоченным видом повернулся к Иву. — Меня беспокоит, что вы уделяете русалке столь много времени. Возможно, сами того не желая, вы совершаете серьезную ошибку.

— Я лишь ищу истину, по завету Господню, — осмелился перечить Ив.

— И вы полагаете, что истина Господня ведома вам лучше, чем мне? — оскорбленно возразил папа.

— Нет-нет, помилуйте, ваше святейшество, я лишь тщусь познать волю Божью, изучая сотворенный Господом материальный мир.

— Вам следовало бы постигать Слово Божье, — упрекнул его Иннокентий, — а не преклонять слух свой к измышлениям демонов.

— Демоны лгут! — воскликнула Мари-Жозеф. — А Шерзад говорила только правду!

— Не вам решать, что правда, а что нет, мадемуазель де ла Круа, — наставительно произнес его святейшество.

— Неужели Шерзад хоть раз солгала? Она говорила только правду, пусть горькую, но правдой от этого она быть не перестает.

— Вы поступили бы достойнее, если бы исполняли повеление моего предшественника: удел женщин — молчание и послушание.

— Даже у женщин есть душа. Шерзад — женщина. Убить ее означает совершить смертный грех.

— Вы намерены учить меня, что есть грех?

Воцарилось безмолвие, с каждым мгновением делавшееся все глубже и глубже. Ничто не нарушало его, кроме шуршания шелка, протягиваемого мадам де Ментенон сквозь ткань.

— Полагаю, моя сестра права, ваше святейшество, — нашел в себе силы произнести Ив.

— Вот как? В самом деле? — осведомился его святейшество. — Вы обсуждали с морской тварью бессмертие души? Обсуждали с нею христианскую веру? Вы обратили ее?

— Нет, ваше святейшество.

— Тогда что заставляет вас предположить, будто ваша сестра права, а Церковь заблуждается?

— Не заблуждается! — горячо воскликнул Ив. — Я лишь полагаю, что Господь сподобил меня стать свидетелем чуда. Возможно, он возвысил морских тварей, даровав им человеческий разум!

— Это создание безобразно и нелепо, — возмутился его святейшество. — Оно ничем не напоминает человека!

— Шерзад не столь безобразна, как я, — неожиданно произнес граф Люсьен голосом нежным, словно лепестки роз: прекрасным, совершенным, без шипов. — А ведь я человек. Впрочем, конечно, я очень богат.

Мари-Жозеф едва удержалась, чтобы не броситься к нему, не обнять, не крикнуть, что он совсем не такой, что он великолепен.

Иннокентий встал с кресла и в ярости воззрился на Люсьена: