Лук Будды (сборник)

На меня же всю жизнь давили. В детстве… это не бери! туда не ходи! Стишки Изабеллы Карсуэлл подсовывали. Про Белинду, Которая Замучила Птичку и Умерла в Тюрьме. Про Джека, Который Не Любил Принимать Ванну и Весь Покрылся Жуткими Волдырями. Про Патрика… ладно, про Патрика не буду, а то вас еще стошнит. Двадцать две веселенькие истории со злодеями, утопленниками и фонтанами крови. Я после этой Карсуэлл собственной тени боялась. Хотя это уже мамочка: «Что ты там опять натворила? От своей тени не спрячешься!»

В Америку ее перетащила родная сестра, моя тетка. Двенадцать лет она ее уговаривала в письмах, а моя благоразумная мама неизменно отвечала «да, но…». И, знаете, что решило дело? Однажды Эльза написала, что они начали выпускать холодильники с установкой для газирования воды. Перед газировкой мама не устояла. Мне было пять лет, когда мы приехали в немецкую колонию Амана в штате Айова. Слыхали, наверно? По-моему, нет такого американского дома, где бы ни стоял аманский холодильник. Ну разве что один найдется – моя квартирка на одиннадцатом этаже, откуда хорошо виден Сиэрс Тауэр. Я скорее с голоду подохну, чем поставлю у себя этот гроб. Почему гроб – объясняю. Морозильная камера в человеческий рост, изнутри открыть невозможно, температура минусовая – сколько, по-вашему, можно выдержать? Не подсчитывали? А я подсчитала: четыре-пять часов. То есть если бы вечером, после смены, я заперла в него нашего табельщика Витцуна, то к утру им можно было бы гвозди заколачивать. А кто услышит? Охранник в другом крыле здания? Я так отчетливо себе это представила, что когда столкнулась с Витцуном возле проходной, отшатнулась от него, как от вампира. Кошмар, да? Но, кажется, я забежала вперед.

В пять лет Америка рисовалась мне андерсеновской сказкой, а все оказалось мрачнее, чем у братьев Гримм. Мама еще в Германии мучилась от сильных головных болей, здесь же от постоянного грохота в цеху у нее разыгрывалась настоящая мигрень. Они все работали с затычками в ушах, но ей это почти не помогало. Зато дома мы должны были ходить на цыпочках. Отец надевал наушники и смотрел телевизор, пока один из них двоих не отключался. Рольфу, моему братцу, доверяли, и поэтому он с дружками гонял на ворованной машине до поздней ночи. А мне нельзя было из своей комнатки носа высунуть, и если, забывшись, я заводила шарманку с Ach, mein lieben Augustin, расплата происходила тут же. Много лет меня преследовал кошмар: я встаю на стул полить цветы, задеваю локтем горшок, тот летит на пол… он летит, а я уже слышу грохот, с которым он разобьется, и с ужасом жду, что за этим последует. Однажды я проснулась от стонов, но стонала не я – звуки доносились из родительской спальни. Я подбежала к двери и заглянула в щелку: мама лежала на животе, кусая подушку, растрепанная, с выпученными глазами, а отец, волосатый, бешеный, с маху садился на нее, вот-вот хребет переломит. Я с криком вбежала… ох, что мне было!

Этот ее кривой рот, эти вытаращенные белки так засели у меня в голове, что я до семнадцати лет мужчин к себе не подпускала на пушечный выстрел. Опять же мамочка: «Если ты кому-нибудь позволишь сделать с собой это, у тебя там все начнет гнить, ни один доктор не поможет». Ну а когда мне было семнадцать, мой братец Рольф предложил приятелям пари, что никто из них меня не обломает (так прямо и выразился, стервец), и заранее оставил незапертым окно в мою комнату на втором этаже. Ночью он притащил из амбара лестницу, и первый смельчак полез наверх. Рольф потом божился, что они нарушили условия пари и все полезли следом. Так я ему и поверила. Больше всего я тогда испугалась, что мать услышит. Когда я увидела, сколько их, я сама перевернулась на живот и закусила подушку.

С Юргеном я тогда уже была знакома, но встречаться мы начали позже. Юрген. Семь лет коту под хвост. Как-то после смены – я уже два года в сборочном цеху работала – он предложил подвезти меня. Едем. «У тебя, – говорит он мне, – большая грудь». – «Ну? – говорю я. – И что из этого?»– «Ничего». Я разозлилась. «А у тебя, – говорю, – уши торчат. Останови машину». Он обиделся. «Я же в положительном смысле. Я, может, о ней все время думаю, особенно с часу до пяти». – «Это еще почему?» – удивилась я. У него уши стали пунцовые. «После обеда, – говорит, – мне мысли всякие в голову лезут. Организм так устроен». – «А от меня-то ты чего хочешь?» – «Ничего. Мне бы только посмотреть». – «Посмотреть? – говорю. – И всё?» – «И всё». Я подумала. «Ладно, черт с тобой». – «Нет, правда?» – обрадовался он. «Правда. Если нам по дороге». – «Да тут рядом!» В общем, зашли к нему, снимаю я лифчик, он точно баран уставился, даже смешно. «Ну? – говорю. – Посмотрел?» Он как оглох. Я оделась, везет он меня домой, и чувствую я себя дура дурой. «Поворачивай, – говорю, – обратно». – «Зачем?» – «За тем самым!» На свою голову напросилась, он без этого жил бы и жил. Ну и всё, увяз коготок.