Lues III

Впрочем, не ошибиться он и не мог. Слишком часто видел похожие портреты на площадях городов и селений, в окнах домов, на лобовых стеклах автомобилей, там, на «той стороне». Человека, того самого бравого генерала и первого президента независимой республики, за которого он принял военного, снятого на фотографии, вспоминали при каждом удобном случае, в каждой, достаточно длинной беседе, так или иначе затронувшей судьбу отчизны на одном из виражей разговора. И очень часто в тех беседах поминалось имя другого человека, неразрывно связанного с генералом. Имя человека, ставшего вторым президентом после смерти Джохара, человека, сделавшего многое, если не все, для того, чтобы воин с тех бесчисленных фотографий стал первым избранником вайнашского народа.

Об их отношениях, первого и второго президентов, можно лишь строить догадки. Он как-то никогда и не задумывался об этом. Второй президент (вообще-то, всего лишь исполняющий обязанности президента, так и не выигравший выборы, которые последовали вскоре за смертью генерала), был писателем, членом Союза писателей империи. В стране его имя популярности не имело, но на родине его знали. Он считался знатоком — тогда еще единого — вайнашского народа, писал не только на государственном, но и на родном, чеченском, чем в наибольшей степени и заслужил приязнь жителей республики, тех, кто удосужился прочесть его творения. Но громкого успеха ни в начале, ни на исходе своей карьеры добиться так и не удалось, он сам менее всего, считал это отсутствием таланта, скорее внешними препонами, коими всегда был и будет богат наш мир.

Литературная карьера исполняющего обязанности второго президента была резко остановлена, а затем и вовсе свернута, когда ветер перемен, проникший из-за «железного занавеса», загулял по империи с удесятеренной силой, и вайнашская республика заволновалась. Безвестный, безымянный, трибун из ниоткуда, поднимавшийся на помост вслед за умолкшим оратором, говорил на площадях о новой свободе, о грядущих переменах, которые не придут сами и не будут заслужены — которые надо взять самим, заплатив за это. Люди слушали и внимали с упоением. Он сам слушал и внимал… с тем же упоением, что и все, с праздником, жившим краткий миг в его уставшей душе. Выслушав, собравшиеся требовали перемен, обещанных и быстрых… и еще больших, чем обещанных. Декларированный Советом суверенитет от империи было воспринят с радостью, с искренним восторгом, с песнями и плясками на площадях, но уже через неделю после провозглашения о нем рассуждали, как о должном. К нему привыкли столь скоро, что быстрота эта удивила самих жителей республики. Впрочем, было понятно, что вайнахи жаждали чего-то иного, но, чего именно — пока еще и сами не понимали. В то время понял только один он, писатель, даже не понял — почувствовал, наверное. Интуиция, присущая людям творческим, сработала в нем. И писатель отправился в далекое путешествие за народным кумиром, за обожаемым героем, за златым всемогущим идолом, по которому истосковалась мятежная республика.

В те беспокойные дни к вайнашскому народу и прибыл генерал из Прибалтики. Усилиями уговорившего его писателя согласный взять на себя роль кумира, и для скорейшего достижения этой цели спешно выучивающий родной язык и знакомящейся с родной культурой. Протеже наверняка рассчитывал на определенное влияние на своего ставленника, влияние, к его несчастью, так и оставшееся мечтою… а иначе, если рассуждать рационально, какой был прок ему в этой поездке?

Меж тем, народный герой, неутомимый боец с огромной империей, Давид, победивший Голиафа на глиняных ногах, с успехом справлялся с новой, непривычной для себя, публичной ролью. Это видели все, это чувствовали, и за это генерала любили особенно. Воистину, он прославил себя сам. И не одним деянием, а многими. Он вскоре понял, что вайнахи не умеют жить друг с другом в мире в обретшей суверенитет республике, более того, они не могут жить в мире с ним, народным любимцем одних и проклятием других вайнахов. И тогда, согласно его мудрому решению, территория бывшей автономии была поделена на две неравные части, и меньшая утихла, едва только крупнейшее в ней село стали именовать столицей. Большая, оставшаяся за генералом, осталась по-прежнему беспокойной. Как и сам генерал.