Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе

- Вредна, вредна вам здешняя атмосфера, молодой человек, - еще раз сказал мне Лушин.

XI

Вечером того же дня собрались у Засекиных обычные гости; я был в их числе.

Разговор зашел о поэме Майданова; Зинаида чистосердечно ее хвалила.

- Но знаете ли что? - сказала она ему, - если б я была поэтом, я бы другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например... Вы не будете надо мной смеяться?

- Нет! нет! - воскликнули мы все в один голос.

- Я бы представила, - продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в сторону, - целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке - на тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.

- Понимаю, понимаю, продолжайте, - значительно и мечтательно промолвил Майданов.

- Вдруг - шум, хохот, факелы, бубны на берегу... Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт... только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш - и золота, много золота.

- Где же должно быть золото? - спросил Майданов, откидывая назад свои плоские волосы и расширяя ноздри.

- Где? На плечах, на руках, на ногах, везде. Говорят, в древности женщины золотые кольца носили на щиколотках. Вакханки зовут к себе девушек в лодке. Девушки перестали петь свой гимн - оли не могут его продолжать, но они не шевелятся: река подносит их к берегу. И вот вдруг одна из них тихо поднимается... Это надо хорошо описать: как она тихо встает при лунном свете и как ее подруги пугаются... Она перешагнула край лодки, вакханки ее окружили, умчали в ночь, в темноту... Представьте тут дым клубами, и все смешалось. Только слышится их визг, да венок ее остался на берегу.

Зинаида умолкла. ("О! она полюбила!" - подумал я опять.)

- И только?- спросил Майданов.

- Только, - отвечала она.

- Это не может быть сюжетом для целой поэмы, - важно заметил он, - но для лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.

- В романтическом роде? - спросил Малевский.

- Конечно, в романтическом роде, байроновском.

- А по-моему, Гюго лучше Байрона, - небрежно промолвил молодой граф, интереснее.

- Гюго - писатель первоклассный, - возразил Майданов, - и мой приятель Тонкошеее, в своем испанском романе "Эль-Тровадор"...

- Ах, это та книга с опрокинутыми вопросительными знаками? - перебила Зинаида.

- Да. Это так принято у испанцев. Я хотел сказать, что Тонкошеее...

- Ну, вы опять заспорите о классицизме и романтизме, - вторично перебила его Зинаида. - Давайте лучше играть...

- В фанты? - подхватил Лушин.

- Нет, в фанты скучно; а в сравненья. (Эту игру придумала сама Зинаида: назывался какой-нибудь предмет, всякий старался сравнить его с чем-нибудь, и тот, кто подбирал лучшее сравнение, получал приз.)

Она подошла к окну. Солнце только что село: на небе высоко стояли длинные красные облака.

- На что похожи эти облака? - спросила Зинаида и, не дожидаясь нашего ответа, сказала: - Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые были на золотом корабле у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните, Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?

Все мы, как Полоний в "Гамлете", решили, что облака напоминали именно эти паруса и что лучшего сравнения никто из нас не приищет.

- А сколько лет было тогда Антонию? - спросила Зинаида.

- Уж, наверное, был молодой человек, - заметил Малевский.

- Да, молодой, - уверительно подтвердил Майданов.

- Извините, - воскликнул Лушин, - ему было за сорок лет.

- За сорок лет, - повторила Зинаида, взглянув на него быстрым взглядом.

Я скоро ушел домой. "Она полюбила, - невольно шептали мои губы. - Но кого?"

XII

Дни проходили. Зинаида становилась все странней, все непонятней. Однажды я вошел к ней и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой к острому краю стола. Она выпрямилась... все лицо ее было облито слезами.

- А! вы! - сказала она с жестокой усмешкой. - Подите-ка сюда.

Я подошел к ней: она положила мне руку на голову и, внезапно ухватив меня за волосы, начала крутить их.

- Больно... - проговорил я наконец.

- А! больно! а мне не больно? не больно? - повторила она.

- Аи! - вскрикнула она вдруг, увидав, что выдернула у меня маленькую прядь волос. - Что это я сделала? Бедный мсьё Вольдемар!

Она осторожно расправила вырванные волосы, обмотала их вокруг пальца и свернула их в колечко.

- Я ваши волосы к себе в медальон положу и носить их буду, - сказала она, а у самой на глазах все блестели слезы. - Это вас, быть может, утешит немного... а теперь прощайте.