Лучшее от McSweeney's, том 1

Похвальные отзывы раздавались со всех сторон; вершиной успеха стало заключительное представление в городе, которое посмотрели губернатор, спикер и члены палаты представителей, единодушно принявшие резолюцию о награждении Банварда. Его успехи вовсю обсуждались в высших кругах бостонских интеллектуалов. В 1856 году Джон Гринлиф Уитьер написал книгу, назвав ее в честь картины Банварда — «Панорама и другие стихотворения»;Генри Вордсворт Лонгфелло, побывав на одном из первых бостонских сеансов, запечатлел Миссисипи в своей эпической поэме «Эванджелина».Сам Лонгфелло никогда не видел реку, однако пейзажей Банварда ему оказалось вполне достаточно. Он даже упомянул художника в своем романе «Кавана»,ставя того в пример будущей американской литературе: «Нам нужно эпическое произведение, которое соответствовало бы масштабам страны; в литературе оно должно быть тем, чем в живописи является панорама Миссисипи Банварда — то есть величайшим в мире».

Нет никаких сомнений в том, что «трехмильная картина» Банварда была самой длинной из всех картин. Однако в название вкралась неточность. Ученый Джон Хэннерс, чьими усилиями память о Банварде жива и в наши дни, замечает: «Банвард всегда осторожно указывал на то, что это другие называли картину „трехмильной“… Ведь площадь первоначального произведения составляла 15 840 квадратных футов, а не три мили в длину».

Но, может, Банвард и не торопился исправить ошибку, возникшую в раздутом воображении публики. Его слава теперь бежала впереди него. В 1847 году он перевез картину в Нью-Йорк, где собрал еще большие толпы зрителей и выручил еще больше денег; в Нью-Йорке картину назвали «памятником национальному таланту и гению». Выручка после каждого вечернего представления отвозилась в банк и запиралась в надежные сейфы; банковские служащие уже не пересчитывали груз от Банварда, а принимали его на вес.

Признание и богатство породили льстивые отзывы собратьев по цеху, не отличавшиеся искренностью. По стопам Банварда пошел Джон Роусон Смит, нарисовавший так называемую «четырехмильную картину». Даже принимая во внимание склонность Банварда к преувеличениям, с трудом верится в то, что его предприимчивым соперникам удавалось переплюнуть художника — тому нет никаких доказательств. Однако наметилась тревожная тенденция. Банварду приходилось слышать о беспринципных антрепренерах, замышлявших скопировать картину и показывать эту пиратскую версию в Европе, выдавая за «истинную панораму Банварда». Добившись оглушительного успеха у себя на родине, Банвард свернул нью-йоркское шоу и заказал билеты на рейс в Ливерпуль.

Лето 1848 года художник провел в подготовке к лондонскому представлению — устраивал короткие показы в Ливерпуле, Манчестере и других небольших городах. Когда Банвард прибыл в Лондон, ему отвели огромный Египетский зал. Он начал с того, что устроил специальное представление для обитателей Флит-стрит, [48]надеясь первым делом произвести впечатление на них. «Невозможно, — восхищалась The Morning Advertiser, — описать это великолепное [49]словами!» The London Observerотзывалась не менее восторженно; в номере от 27 ноября 1848 года репортер написал следующее: «Работа и впрямь невероятная! Мы никогда еще не становились свидетелями подобного представления… столь грандиозного в своем единстве замысла». Художник быстро заслужил своего рода благословение прессы.

И снова повалил народ, потекли деньги. Однако чтобы заинтересовать журналистскую братию всерьез, Банвард нуждался в том, чего у него никогда не было в Америке: в одобрении королевского дома. После многочисленных уловок и интриг Банвард добился своего — 11 апреля 1849 года его пригласили в Виндзорский замок: предполагалось, что он даст специальное представление в честь королевы Виктории и всего августейшего семейства. Банвард к тому времени уже был богат, но монаршее одобрение значило для него немало: одно дело быть обыкновенным антрепренером, умеющим держать кисть в руке, и совсем другое — официально признанным живописцем. Банвард выступил самым лучшим образом: он рассказывал истории, приключавшиеся с ним в пути, а рассказ его отлично дополняла сидевшая за пианино жена. Под конец, когда Банвард закончил и отвесил поклон всем, слушавшим его в парадном зале святого Георгия, он уже знал — как художник он состоялся. Потом Банвард всю жизнь вспоминал это выступление как свой звездный час.