Лучше не бывает

Мэри постоянно говорила себе, как она должна быть счастлива оттого, что живет вместе с таким большим числом людей, любимых ею, и что, конечно, такое количество любви может заполнить жизнь женщины целиком. Она прекрасно знала – и кровью своего сердца, и разумом, – что любить – это самое главное в жизни. И все же она также хорошо знала, что была глубоко неудовлетворенной, и порой испытывала острые дикие приступы непонятных стремлений, когда воспринимала свою жизнь как маскарад, в котором она благочестиво исполняла роль доброй любящей женщины, живущей ради других. Это не было ни восторгом, ни благодатью, однажды просиявшей в ней и унесшей прочь из этого мира. Восторг и благодать были ее наваждением, но никак не проявлялись в ее жизни. Ее любовь к мужчинам всегда была невротичной и недовоплощенной, это относилось даже к ее мужу. Она очень сильно любила Алистера, но как-то нервно, разодранно, и хотя и тело, и душа участвовали в этой любви, они никогда не были в согласии друг с другом. Она никогда не была исполнена любовью как налитый до краев, умиротворенный сосуд. Скорее она стойко выносила любовь, как дерево терпит зимние морозы, и образ холода смешивался в ее сознании с воспоминаниями о супружеской любви. Мэри не верила в возможности самоанализа, и только смутное подозрение иногда закрадывалось в ее сердце, что она способна исключительно на такую нервную, недовоплощенную любовь. Ее взаимоотношения с Вилли Костом не удовлетворяли ее и даже сводили с ума, но стали очень важными для нее, и теперь Мэри едва ли могла надеяться, что они станут лучше, легче, полнее. Она больше не ожидала «прорыва». Она больше не ждала, как поначалу, что Вилли внезапно схватит ее за руки и расскажет, как это было в Дахау. Она даже больше и не хотела, чтобы так вышло. Однако она надеялась, что некий всезнающий, маленький дух, наблюдавший за их странной дружбой, как-нибудь устроит так, чтобы они стали ближе друг к другу, мягче и нежнее.

– Вилли, можно войти?

– О, Мэри, входи, входи. Да, я ждал тебя. Ты уже пила чай?

– Да, спасибо. – На самом деле она еще не пила чай, но не хотела затруднять Вилли. Она хотела, чтобы он тихо сидел в своем кресле, а она заботилась о нем.

Вилли опустился в кресло возле очага.

– Может быть, молока? Я как раз пью.

– Нет, спасибо, Вилли.

Она, как обычно, заметалась по комнате, пока Вилли, вытянув ноги, причем каблуки его погрузились в золу, попивал молоко и наблюдал за ней. Они часто подолгу молчали, после того как Мэри приходила. Мэри иногда просто забывала о том, что находится в его присутствии. Она вдруг вспоминала об этом и испытывала легкий шок. Чтобы противостоять ему, она плела свою паутину по всей комнате, повсюду, чтобы хотя бы ее присутствие было для него явным.

Коттедж Вилли был прямоугольным кирпичным строением, воздвигнутым за небольшие деньги бывшим владельцем еще до Октавиена. Он состоял из просторной гостиной, с кухней, ванной и крошечной спальней в западной стороне дома. Почти все стены были закрыты книжными полками, которые Октавиен заказал местному плотнику, увидев, сколько у Вилли ящиков с книгами. На южной стороне дома на море смотрело узкое длинное окно с широким белым подоконником, на котором стояли самые различные вещи, оставленные посетителями, желавшими утешить Вилли или порадовать его, даря ему часто совершенно бесполезные предметы; их просто оставляли, вроде того как оставляют блюдечки с молоком рядом с логовом священной змеи.

Потрогав этот подоконник, автоматически проверяя, не запылился ли он, Мэри заметила два светло-серых камня, на которых был виден слабый отпечаток ископаемых, возможно подарок близнецов, а также картонную коробку с птичьими яйцами – несомненно, тоже от близнецов, кусок мха с перьями, казавшийся разоренным птичьим гнездом, бумажную сумку с помидорами, банку из-под варенья – в ней стояли две белые розы «Мадам Харди», росшие рядом с домом, – деревянную тарелку, украшенную нарисованным эдельвейсом, которую Барбара привезла Вилли из Швейцарии, бинокль, также подарок Барбары, и грязную чашку, ее Мэри убрала. Тут она вспомнила о белых цветах крапивы, которые все еще лежали в кармане платья. Она прошла в маленькую кухню и вымыла чашку, тарелки и ножи, лежавшие рядом. Потом она достала длинный винный бокал из буфета и, поставив туда поникшую крапиву, отнесла его обратно на подоконник. Кто же принес розы, гадала она. На Вилли это было не похоже.

– Ты принесла цветущую крапиву и поставила ее в винный бокал?

– Да.

– Если бы я был поэтом, я написал бы об этом стихотворение. Жгучая крапива, поставленная в бокал девушкой…

– Она не жгучая, – сказала Мэри. – Эта не жжется. И я не девушка.

Упорное нежелание Вилли изучать местную флору, так же как и вообще местную жизнь, сначала возмущало, а потом очаровало ее.

– Девушка, девушка, – повторил он мягко.

Хотел ли Вилли стать поэтом, думала Мэри. Ей захотелось притронуться к нему, но она знала, что сейчас этого делать не стоит. Она сказала:

– Вилли, я бы хотела, чтобы ты зашел к нам и повидался с Тео.