Ложный след

Веттерстедт сидел в тишине. Снаружи доносились лишь шум моря и звуки одинокого мопеда, проезжавшего где-то поблизости. Он встал с дивана и подошел к большому балконному окну, выходящему к морю. Сумерки были красивыми и весьма поэтичными. За принадлежавшим ему огромным участком земли простиралось пустынное побережье. «Люди сидят перед телевизорами, — думал он. — Когда-то, вот так же, сидя перед телевизорами, они наблюдали за тем, как я умело беру за горло репортеров. Я должен был стать премьер-министром. Но я так и не стал им».

Он тщательно задернул плотные занавески, проследив, чтобы нигде не осталось просветов. Веттерстедт жил в доме, располагавшемся прямо на восток от Истада, настолько анонимно, насколько это было возможно, но случалось, что любопытные выслеживали его. И хотя прошло уже двадцать пять лет со времени его отставки, его по-прежнему не забыли. Он сходил на кухню и налил себе кофе из термоса. Термос он купил в конце шестидесятых во время официального визита в Италию. Веттерстедт смутно припоминал, что ездил туда для обсуждения увеличения вкладов в дело борьбы с распространением терроризма в Европе. Все вещи в его квартире служили напоминанием о прежней жизни. Часто ему приходило в голову, что неплохо было бы разом все выбросить. Однако сами эти усилия представлялись ему бессмысленными.

Веттерстедт вернулся к дивану с чашкой кофе в руках. Щелкнув пультом, выключил телевизор. Сидя в сумерках, он думал об истекшем дне. До обеда к нему приезжала журналистка из одного крупного ежемесячника, которая делает серию репортажей об известных людях на пенсии. Почему она решила выбрать именно его, выяснить так и не удалось. С ней приезжал фотограф, они сделали снимки на побережье и внутри дома. А он заранее решил для себя выступать в качестве старшего, отмеченного кротостью и смирением. Он говорил о своей теперешней жизни так, словно был очень счастлив. Живет он в полном уединении, размышляет о жизни, избавился наконец от ложного смущения и подумывает о том, что, возможно, пора приступить к сочинению мемуаров. Сорокалетняя журналистка была очарована и преисполнилась смиренного уважения. Потом он проводил ее и фотографа до автомобиля и помахал им вслед.

Он с удовлетворением подумал о том, что за все время интервью не сказал ни единого слова правды. Это также относилось к тому немногому, что все еще занимало его. Обманывать и не быть разоблаченным. Распространять видимость и создавать иллюзии. За многие годы в должности политика он понял, что в конечном итоге все, до последнего слова, является ложью. Правдой, переодетой в ложь, или ложью, которая прикрывается правдой.

Веттерстедт неторопливо отхлебывал кофе. Приятные ощущения разливались по всему телу. Вечер и ночь он любил в особенности. В это время суток мысли пропадали, мысли обо всем, что когда-то было в его жизни, и обо всем, что теперь утрачено. Но самого важного у него не отнимет никто — великой тайны, известной лишь ему одному.

Иногда он казался себе отражением в зеркале, плоским и объемным одновременно. Он был человеком с двойным дном. Снаружи была видна лишь поверхность: умелый юрист, уважаемый министр юстиции, кроткий пенсионер, который прогуливается вдоль сконского побережья. Никто не догадывался, что у него есть двойник. Он здоровался с королями и президентами, раскланивался с улыбкой на устах, а про себя думал: «Знали бы вы только, кто я на самом деле и что я о вас думаю». Он ни на минуту не забывал об этом, когда выступал перед телекамерами: «Знали бы вы только, кто я такой и что я о вас думаю», — где-то в глубине души он всегда хранил эту мысль. Но никто никогда об этом не догадывался. Тайна заключалась в следующем: он презирал и ненавидел свою партию, взгляды, которые отстаивал, большинство людей, встречавшихся на его пути. Об этой тайне не узнает никто до самой его смерти. Он увидел мир таким, каков он есть, распознал, что мир трещит по швам, понял бессмысленность бытия. Об этом он никому не говорил. Он никогда не ощущал потребности поделиться с кем-нибудь этой истиной.