Ложь

– Гутарили… И в газетинах тоже писали… Проволокой земля наша опутана. Посты везде с собаками сторожевыми; на сорок верст, писали, луга пожжены, как выбрита земля… Вот она, какая положение… И точно, что не пройти, не пролазить…

– Не пройдете, Авдей Гаврилович.

Опять стояли молча над рекой.

– Читал я в газетах, ваше превосходительство, – тихо, потаенно заговорил Чукарин. – Большаки по всему свету войну ведут. И здесь, подле Франции, в Испании – те же большаки. Наши офицеры, которые похрабрее, посурьезнее, порешиместее туда подались бить большаков…

– Да, там тоже война, – сказал Акантов. Замолчал Чукарин, стоял в тихом раздумье. Холодная дрожь пробивала Акантова.

– Пойдем, ваше превосходительство. Не застудились бы вы без пальта-то вышедши?..

И, когда подходили к дому, решительно сказал Чукарин:

– Мне, ваше превосходительство, теперь все одно не жить. Антиреса к жизни нет никакого. Для нее жил, для кровинушки своей, растил казачку Донскую, чтобы казаку Донскому отдать. Мишкой Безхлебновым брезговал… Покарал Господь… Так я там большакам за все отолью…

– Где? – тихо спросил Акантов.

– У Франки… У генерала… Я сумею добраться до его… А там… По-казачьи расправлюсь… Полным рублем заплачу… Всем бы… Давно бы так… нигде большакам пощады не давать…

Чукарин открыл дверь дома и пропустил вперед Акантова.

XVIII

За это время, что Акантов с Чукариным бродили взад и вперед по тихой приречной улице, многое изменилось в собрании.

Линия автомобилей поредела. Исчезла роскошная карета «Испано-Сьюза», в которой приехала Варя. В самом собрании казалось теперь пусто. Почетные гости, Великий Князь, французы, кое-кто из руководителей эмиграции, Плевицкая с мужем, Дуся Королева, музыканты джаз-банда уехали. В залу внесли длинный стол. Большую и одну из боковых люстр погасили, и, после яркого света, бывшего во время бала, в зале казалось темно. Зато стало и уютно. На столе стояли тарелки с остатками бутербродов открытого буфета, блюдечки с жженым миндалем в крупной соли и бокалы с вином.

Генерал с седыми усами сидел в голове стола, подле него сгруппировались Атаренко, Гвоздиков и еще человек пять старых, седых, в потертых пиджаках, генералов. За ними, к другому краю стола, уселась молодежь. Кто в смокингах, кто в пиджаках, кто и просто в рубашках, как служил во время бала, так и остался, и сел вместе за общую дружескую беседу, где сидели генералы и полковники, юнкера и бывшие кадеты, – молодежь, не видавшая гражданской войны. Всех их сравняло изгнание, одинаковость тяжелого, непривычного, физического труда, все жили одною мыслью, одним устремлением: вернуться и спасти Россию. С ними сидели их жены и дочери… Жена Николая Семеновича, золотоволосая блондинка, ее дочь-девочка, Судакова, Февралевы, и с ними была Лиза.

Генерал Тимофеев, жизнерадостный старик с рыжеватой в сединах бородой, стоял у буфета и с Николаем Семеновичем разливал по бокалам шампанское. Миша Безхлебнов, с серебряным подносом, принимал бокалы. Он понес седоусому генералу.

Тимофеев дребезжащим тенором запел:

Просим младшего корнета…

Мгновенно, без дирижера образовавшейся хор, женщин и мужчин, подхватил:

Поднести бокал вина…
Хороша традицья эта…
Пей до дна!..

Генерал с гусарскими усами встал и нерешительно принял бокал:

– Кажется, я должен выпить это, – сказал он, лукаво поднимая густую седую бровь.

Еще воодушевленнее и дружнее, грянул хор:

Пей до дна!.. Пей до дна!..
Пей, пей, пей!..

Генерал осушил бокал, широким жестом поблагодарил всех, и сел, указав стоявшему у двери Акантову чтобы тот сел подле него.