Ложь

«Лизе нужно общество. Она девушка на выданье. Значит, по-нашему, надо ее вывозить, надо, чтобы она где-то бывала, видела людей, надо, чтобы и ее видели… Кто же этим всем займется? У его покойной жены, когда он был женихом, была семья, были сестры, были тетки, была дряхлая бабушка, кузины, подруги, словом, был семейный дом… У Лизы?.. Напрасно, однако, он так понадеялся на себя, и взял Лизу… С кем она?.. Февралевы?.. Он знал Леонтия только кадетом и юнкером, потом их дороги разошлись. Они так, до самой эмиграции, и не встречались и даже не переписывались. Встретились в Париже, на корпусном обеде, узнали друг друга, сразу заговорили на “ты”, как старые товарищи, но опять виделись редко… Некогда было… Кто такое была Наталья Петровна, Акантов не знал… Леонтия Наталья Петровна называла неудачником. Работала она за троих, билась изо всех сил, шила, готовила, стирала белье, бегала за материалом и работой, она была достойна самого большого уважения, но какого была она происхождения, какого круга, каких понятии? Она бойко и грубо говорила по-французски, по самоучителю научилась говорить по-английски, с ужасным произношением, научила и Татушу двум этим языкам. Узнав, что Лиза владеет, и очень хорошо, тремя языками, Февралевы ухватились за Лизу и воспылали какими-то необычайными надеждами: устроить салон… Одевать богатых американок и жидовок… Может быть, делать им маникюр, поступить в Institut de beaute… И дочь, и мать очень скоро оправились после смерти Леонтия, и черное вдовье платье шло к похорошевшей Наталье Петровне. Они теперь – и Лиза с ними – носились по Парижу в поисках большого заработка, хорошей добычи… Но хорошо ли это для Лизы?..».

«Вчера Наталья Петровна сказала мне: “Париж нам тесен. С талантами вашей дочери и с нашим уменьем, мы настоящий размах получим только в Америке. Мы созданы для большого… Мы миллионы заработаем…”»

Очень это не понравилось Акантову.

«Нет», – думал он, – «лучше как-то обойтись без Февралевых и их широкого размаха… Но тогда кто же?..».

Разбуженная память листала страницы прошлого. В далеком, довоенном прошлом, были друзья, родственники, товарищи по полку, их семьи, был уют маленького гарнизона… На Кавказе были кунаки-горцы, – славный, сердечный народ, отзывчивый и прямой. На Волге и вовсе было хорошо. Были вечера, балы, театры, церковные службы, где встречалась молодежь, и где завязывались романы. Там просто, на гулянии, на бульваре можно было показать Лизу… И, ведь, есть что показать!.. Прелестна Лиза… Но где все это?.. Где Родина?.. Где друзья, товарищи?..

Глядя вдаль, и не видя пустырей окраины Парижа, Акантов вел мысленно перекличку своим друзьям. И всякий раз, как вставал перед ним образ лихого офицера-стрелка, сердце тяжело, болезненно стукало и память отзванивала похоронным звоном: «Убит… убит… убит… Умер от ран… Расстрелян большевиками… замучен в советской тюрьме… Убит в Крыму… На Перекопе. Умер от тифа в Галлиполи…». Никого… никого…

Заграничная, парижская жизнь стала перед ним, как ровный степной шлях зимой. Блестит, блестит накатанными колеями, нигде ни столба, ни куста, ни хутора, ни слободы, ни церкви, ни креста, ни часовни. Далеко за горизонтом, где пылает закатное небо и красным, морозным, громадным шаром, налитым кровью пузырем, садится солнце – цель пути… Дойду ли до нее, пока не сядет солнце, или закатится солнце жизни раньше, чем достигну я цели пути – России… Ничего на зимней дороге. Нечем отметить уже пройденный путь. Маячит замерзший, почерневший, колючий, будто сахаром посыпанный, обындевевший чертополох-могильник, ничего он не отмечает, и опять снежная, ровная пустыня пути-жизни… Гудок… будильник, завод… и опять гудок, будильник и завод… завод… завод…

Быстро пронеслись эти шестнадцать лет трудовой фабричной жизни в Париже, ничем не отмеченные для Акантова. И лето, как зима, и зима, как лето…

Кругом толпа… Народ… У фабричных ворот, на заводе, в мастерских, в вагоне подземной дороги, в бистро, в русском ресторанчике, завод… везде давка, людская толпа… а людей-то и нет. Все чужие, незнакомые, иностранцы. Свои, как чужие, чужие, как свои… Был кое-кто, появился и в этой каторжной, рабской жизни, но годился ли он для Лизы?..

После военной формы, даже той скромной, походной, серой, поношенной формы, с потертыми погонами, которую носили на войне и в Добровольческой армии, само штатское платье, очень плохое, бедное, на рынке купленное, с рыжей английской шинелью на плечах, показалось унижением.

Толпа у железных заводских ворот. Приемная контора. Грубые, на «ты», вопросы.

– Tu, toi, comprends tu!.. Et alors!.. Rien à faire!..[41]

От воспоминания об этих часах и теперь становилось тошно…

В старые годы, с негибкими пальцами, непривычными к работе, трудно усовершенствоваться, выбиться из серой рабочей массы… Тут не спрашивали, кто ты: генерал, или солдат?.. Wrangeliste, белый русский, по жидовскому приказу, большевистскими штыками выгнанный из России, голодный и отрепанный, белый раб, заводское мясо… Становись к станку, работай, получай номерок…