Ловушка Пандоры (СИ)

Но ничего под критерий «нормальненького» не подходило и даже под критерий — «сойдет на раз», и даже под — «ну ладно, пусть фоном будет». Хотя Матфей старательно провел себя по всем кругам ада раз так сто, но, сколько он не тыкал пультом, чуда не случалось. Голые тетки рекламировали чего-то, голые тетки кривлялись зачем-то, а тут… О, что-то новенькое? А нет, опять полуголая тетка продает себя, играя в «давай поженимся» со старым хрычом, который изображает бизнесмена.

Странно, но все эти сисястые тёлки казались ему настолько одинаково картонными, что даже не способны были волновать на физическом уровне.

— О, вот вроде проблеск ума в этом царстве похоти и разврата!

Этот «проблеск ума» едва не стоил казенного имущества. Научные факты в передаче бессовестно перемешивались с псевдонаучными, нацистскими идеями, только вместо арийцев теперь везде первыми и самыми-самыми на планете Земля были славяне. Народ, столько сил положивший, чтобы уничтожить нацистскую идею, теперь сам запутывался в ее сетях.

Матфей замахнулся было кинуть пульт в источник зла. Но остановило то, что матери придется заплатить за порчу имущества, а денег и так не было. Вместо этого Матфей просто нажал красную кнопку. И осторожно выдохнул.

Гнев кипел так, что аж челюсти сводило. Боль ударила по башке, пытаясь подчинить себе его «Я». Палату качнуло. Слишком резкий запах кондиционера для белья опять ударил по обонянию, усилив подступившую к горлу тошноту.

Матфей поспешно сел. Маятником закачался из стороны в сторону, пытаясь убаюкать боль и хоть немного облегчить своё положение, но становилось только хуже.

День стал выцветать и блекнуть, опуская сумрачную завесу перед глазами. Похолодало и сделалось тихо-тихо.

Сосредоточенно уставившись на четкие линии ладони, Матфей зацепился за свою злость.

Злость была громкой и внятной. Глупо было включать это дерьмо, зная, что все каналы принадлежат гребаному государству.

Государство всегда занималось порабощением своего народа. Всегда легче управлять кучкой дебилов, верующих в свою богоизбранность, чем людьми мыслящими и склонными сомневаться в себе и других. Новые технологии, отданные в монополию государству и упадок образования, позволяли успешно пудрить людям мозги. «И сюда никто никогда не придет, Болота окутала изморозь».

Резкий аммиачный запах, мешался со сладостным мускусом цветов.

Смерть пахнет цветами.

Тишина упрямо сдавила виски.

Она здесь. Она пришла. От нее не спрятаться. Как ни старайся думать о другом, мысли вернутся к ней. Как не убеждай себя, что это всего лишь галлюцинации, сколько не приводи взвешенных логикой аргументов, само тело восставало, пичкая гормонами для борьбы с мнимой опасностью. И Матфей вновь оказался на охоте, и вновь он был не охотником, как хотел его отец, а жертвой.

Лишь одно могло его успокоить и привести в чувство. Лишь одно позволяло не начинать всматриваться в сумрак и не вслушиваться в тишину. Не видеть проступающую в углах тёмную фигуру, что ждала его там, по ту сторону света.

Матфей соскочил с кровати. Комната опасно накренилась. Он оказался на полу, подполз к еще не разобранному рюкзаку и, вывалив оттуда все содержимое, уже по наитию нашарил свое рисовальное барахло.

Руки дрожали, и первое время линии получались нетвердые. Он стал напевать себе под нос песню анархистов: «Квадраты» на стихи В. Лифшица

«…На каждый вопрос вручили ответ.

Всё видя, не видите вы ни зги.

Стали матрицами газет

Ваши безропотные мозги…»

В глазах прояснилось. Пошатываясь и не отрывая сосредоточенное внимание от почеркушек, он сел за стол. Продолжая, как заклинание, бубнить под нос песню.

«…Ты взбунтовался. Кричишь: — Крадут!..

— Ты не желаешь себя отдать.

И тут сначала к тебе придут

люди, умеющие убеждать.»

Вскоре, как и ожидалось, дыхание выровнялось, ноги перестали бить чечетку. Боль притупилась, подскуливая где-то в закутках. Свет налился жизнью и выровнялся.

«…А если упорствовать станешь ты:

— Не дамся!.. Прежнему не бывать!..

Неслышно выступят из темноты

люди, умеющие убивать…».

Что-то все-таки продолжало сбивать ритм, мешая погрузиться в себя и работу. Чей-то пристальный взгляд прилип к коже и казался почти осязаемым.

Матфей не выдержал. Осторожно поднял глаза. Палата выдвинулась в проясненном сознании узнаваемыми контурами.

Он обернулся и облегченно выдохнул. За спиной, слегка наклонившись к столу и пыхтя ему в ухо, стоял старик и, деловито заложив руки за спину, внимательно наблюдал, как Матфей рисует.

Красная заливка щелкнула Матфею в лицо, и он смущенно попытался прикрыть рисунок рукой. Однако тут же понял, как это глупо, и решил продолжать чирканье.

— Как хоть зовешься, мил человек? — спросил старик, выбегая из-за спины Матфея и становясь прямо перед ним.

Тот, не поднимая глаз, представился

— Матфей. Вы извините за цветы.

— Да чаго уж там. Меня Егорушкой можешь величать.

— Егорушка? А отчество?

— А нету, — развел руками старик.