«Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Я сейчас имею 36 часов в вечерней школе, 15 часов в заочной школе + детский сад 6 часов. Итого – 57 часов недельной нагрузки. А это ведь педагогические часы, к которым еще требуется подготовка. А проверка тетрадей? Ведь это русский язык! А. Я. все время кричит и скандалит, чтобы я бросила хоть одну из 3-х служб, но я этого не делаю и не сделаю, хотя буквально изнемогаю от усталости. Только ценой такой работы мне удается заработать около 3-х тысяч, и я, таким образом, знаю, что те деньги, которые я посылаю тебе и папе – мои деньги. А это дает мне моральное удовлетворение. <…>

Еще обиднее мне, прямо до слез, что твой психоз «стиляги» продолжается. Ведь твоя поездка в Казань в этой хламиде при наличии хорошего зимнего пальто – это прямое издевательство и над здравым смыслом и над матерью! (Вроде клетчатой кофты, в которой ты прибыл сюда летом!)

Я с нетерпением жду встречи с тобой, но меня охватывает ужас при мысли, что ты встретишь меня с кудрями до плеч, свисающими на нос и подбородок, и в какой-нибудь полосатой или клетчатой хламиде.

Недавно я читала роман Пановой «Времена года», тот самый, который, наряду с «Оттепелью» Эренбурга, подвергся критике по части натурализма. Там есть такая сцена между матерью и сыном твоего возраста. Эта сцена потрясла меня действительно натуралистическим воспроизведением наших с тобой бесед. Не поленюсь тебе ее процитировать:

«Мать:

– Ты посмотри на свой пиджак. Да ты в зеркало, в зеркало, это курам на смех, такая длина… А поповские патлы для чего? Я спрашиваю – патлы зачем?

Сын:

– Ну мода…

Мать:

– Не знаю такой моды.

Сын:

– Ну стиль… Мало чего ты не знаешь! Тебе непременно нужно, чтобы я был похож на всех».

Таким образом, в своем стремлении не быть похожим «на всех», ты уже стал как две капли воды похож именно «на всех» пустопорожних юнцов, ставших обобщенными типами литературы. Я так надеялась, что переезд в Л-град тебя излечит от этого. Теперь надеюсь что, м.б., знакомство с таким человеком, как твой отец, подействует на тебя. Но пока не заметно. То, что он тебе говорит «против шерсти», ты воспринимаешь как нотации, навеянные моими письмами.

Насчет твоих военных лагерей я тоже очень огорчаюсь. Справки сейчас достать не смогу, т. к. д-р Туляков, лечивший меня, выехал совсем на материк. Напиши, в каком месяце это будет. Я постараюсь, если ничто не задержит, выехать сразу после экзаменов по моему предмету, т. е. в середине июня. К 1-му июля надеюсь быть в Л-граде. Не надо ли прислать заявление от моего имени дир. ин-та с изложением всех обстоятельств? (Дальний Север, редкий отпуск, плохое здоровье и т. д.?) Я планировала так, чтобы июль прожить с тобой на Рижском взморье, а в августе ехать с тобой же в Казань для встречи с папой и, м.б., общей совместной поездки по Волге.

1/III. О твоей несчастной любви. Я знаю, что в твоем возрасте такое чувство может доставлять очень тяжелые переживания. Но в то же время я как нельзя лучше понимаю, что пройдет некоторое время и будет так, как в стихах Гумилева:

Но все промчится в жизни зыбкой —
Пройдет любовь, пройдет тоска…
И вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка![33]

Если бы ты знал, как меняются вкусы, и как через пару-тройку лет человек удивляется: неужели я сходил с ума из-за этого? Помню, как я в твоем возрасте умирала, буквально умирала от любви к Владимиру Вегеру[34], который был старше меня на 20 лет. Я была уже тогда женой Д.Федорова[35] и матерью маленького Алеши[36], так что о Вегере нельзя было и думать. Субъективно я страдала тогда не меньше, чем в самые тяжелые минуты тюремной трагедии. Но от последней осталось на всю жизнь разбитое сердце, а от Вегера – только улыбка и удивление: ну и дура же я была!

5/ III. Все некогда дописать письмо. За эти дни получила огромное письмо от папы, из которого я коротко узнала (не так вскользь, как из твоего письма), как обстоят дела с моим делом. Как обидно, что оно, видимо, лежит в недрах прокуратуры в ожидании очередного пленума Верх. суда и что ехать мне, видимо, придется с этим, неполноценным паспортом! Письмо его выбило меня совсем из колеи. Прошлое, уже подернувшееся было «пеплом времен», вдруг ожило, приобрело реальные, ощутимые краски, звуки, запахи! А вместе с прошлым ожила и неубывная боль об Алеше. Всю эту неделю – особенно по ночам – так страшно мучаюсь в тоске о нем, как в первые года!

«Плату за страх»[37] я видела. Тоже почти заболела после нее. Ведь ее тема так переплетается с темой моей злосчастной жизни. Так же, как Марио, я везла по мучительной дороге смертельный груз[38], в ежеминутном страхе последнего взрыва, только не несколько дней, а 18 лет везла его. (Помнишь, как ты меня в 49 г., накануне ареста[39], спрашивал: «Мама, а тебе не страшно?», а я спокойно отвечала: «Страшно, конечно!»? Это было еще в те времена, когда ты не был «стилягой», а был моим дорогим, моим последним, всепонимающим мальчиком!)