Ловчие сети [СИ]

И тогда, чтобы не свалиться и ни в коем случае не коснуться поручней перил, я опустился, на пока еще мои, ягодицы, и, опираясь на руки и ноги, плохо меня слушающиеся, полез на присядках вниз… вниз со ступени на ступень…

Со ступени на ступень…

Со ступени на ступень…

В серых лучах, что летали надо мной и озаряли этот мир, теперь я смог разглядеть небольшие желтые снежинки, семиугольные с резными краями. Они летели независимо от лучей, но я видел, что появлялись они из этой серости, будто мгновенно в ней рождаясь. Они сыпались на лестницу, отчего, как мне казалось, она становилось липкой, а потому к поверхности стекла временами прилипали ладони и стопы… но может быть мне это просто казалось. Ведь душа моя теперь уже наполовину была не моя.

Когда я замирал на ступеньках, отрывая от ее поверхности ногу или руку, то вслушивался в эту звенящую тишину в надежде услышать биение моего сердца. Хотя бы прерывистое, тихое, глухое…

Ну! хоть какое- нибудь…

Однако кроме назойливо возникающих строчек Есенина внутри моей души, ничего не слышалось…

И уже даже плохо соображалось… обремененный тяжестью того, что со мной произошло. А потому я перестал противиться Есенину и, чтобы заглушить эту болезненную тоску, начал громко читать его вслух…

В надежде…

В надежде, что тело услышит мой голос и дождется… непременно дождется меня:

 Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».

Глава седьмая

Как и в прошлый раз, спустившись со ступеней и пройдя через желто-розовое зарево, которое однако, в этот раз меня не ослепило, и оттого я увидел, как неожиданно сквозь его яркость проступили больничные стены. Я вошел в палату, в оной на двух кроватях, уже не каталках… а на обычных, с ножками, лежали больные.

Около одной из кроватей на деревянном стуле со спинкой сидела моя мама… Я узнал ее сразу, но стоило мне ее увидеть, как я захотел горько… горько заплакать.

За то время, что меня не было, мама очень изменилась…

Она постарела…

Ее волосы теперь были не темно-русыми, а седыми, лицо сплошь покрыто морщинками, и она… она так похудела, словно высохла из-за тоски, что мучила ее душу и тело.

Но когда… когда я перевел взгляд на себя, я закричал…

Я кричал долго и продолжительно, и это очень хорошо, что меня никто не слышал, потому как этот крик мог напугать любого, такой он был… был истошный. То, что теперь лежало на кровати… могло потрясти любого человека, любое естество или душу…

Высохший человек с худыми, обтянутыми кожей руками и ногами, впалым животом и щеками. И мне вдруг почудилось, что мое тело такое же худое, несчастное, как и сущности тех, кого я видел внутри дома в мире Ловитва. Цвет лица моего был землисто-серым, и все оно, также как и у мамы, было покрыто мелкими морщинками, а на голове совсем не зрилось волос… толи я был обрит наголо, толи они выпали.

Я был ужасен… ужасен… худ… стар… сер…

И впрямь серость витала кругом меня, мамы, больничного белья, стен.

Я стал озираться и только теперь приметил, что в моем мире будто пропали краски… Все было мрачным и тусклым, а то, что раньше казалось белым, обернулось в серость… и еще в моем мире отсутствовал звук… тут стояла тишина…

Тишина!..

Я видел, как мама шевелила губами и ласково гладила меня по руке, но я не слышал, ни звука, ни даже дыхания ее, хотя наклонялся к ней совсем близко и прикасался к ее губам своим ухом.

Не слышал я звука медицинских приборов, что находились возле меня, и, судя по движению линий, на их мониторах, работали.

Я был напуган, расстроен… ах! нет то не те слова… Я был буквально вдавлен в стену всем тем, что на меня свалилось… и стоял, смотрел на маму, которая уже даже не плакала, ее глаза верно высохли от выплаканного и хранили теперь лишь красные морщинистые линии.

«Жив… жив… — все же выдохнул я некоторое время спустя. — Это главное. Я жив, а значит, смогу вернуться… выйти из комы, а потом расскажу тому врачу как побывал в ином мире и что там увидел. И пусть мое тело пока такое не привлекательное, однако, оно доброе. Оно не съедает мою душу. Оно хранит ее, вместе с ней проходит этот жизненный путь. Оно любит, ненавидит, грустит и радуется вместе со мной. Оно связано со мной рождением в этом мире, на этой великой планете Земля, дарованной нам каким-то наивысшим и светлым Разумом… Богом».

И как только я сказал себе эти слова, тотчас почувствовал такую нежность к этому телу… Я вгляделся в несчастное, измученное лицо мамы и улыбнулся ей, а потом протянул руку и погладил ее по коротко стриженным седым волосам, успокаивая и обещая ей вскоре увидеться. Затем я подошел к кровати, оперся руками о ее кромку и залез на нее сверху. Я шагнул к стопам своих ног, укрытых белой простыней, выпрямился и широко расставил в стороны руки, точно так, как делал тогда, когда проникал в тело Тенётника, и ласково глянув в исхудавшее лицо, рухнул своей прозрачно-кремовой сущностью-душой на собственное тело.