Лоуренс Аравийский

В своих случайных скитаниях Лоуренс носил туземное платье. Небольшого роста, сухой, гладко выбритый, блондин, Лоуренс, конечно, весьма мало походил на араба. Все же последние принимали его за одного из своих. Он говорил, что в Северной Сирии, где в результате расовых смешений имеется много светловолосых туземцев. говорящих лишь на ломаном арабском языке, это не было особенно трудно: «Я никогда не мог сойти за араба, но меня легко принимали за одного из туземцев, говорящих по-арабски».

Затем Лоуренс переходит к более глубокому объяснению своей способности «влезать в шкуру араба», переодевшись в его одежду. Для него это было тем легче, что он уже разделял глубоко укоренившееся у арабов стремление к неограниченной свободе. Так же как и они, он нашел в пустыне ту простоту, которая была ему по душе, и хотя Лоуренс никогда не терял способности ценить более изысканные удовольствия культурного общества, но именно в пустыне он нашел то одиночество, которое его удовлетворяло.

Однако представлять его себе всегда занятым только размышлениями было бы неверно. Он не был отшельником. Гораздо правильнее сказать, что Лоуренс был человеком, который всегда все «схватывал», и что отражение схваченных им впечатлений было скорее процессом быстрой умственной оценки, чем длительных размышлений. Все, кто встречался с Лоуренсом, улавливали эту его черту, понимание которой.в значительной степени зависело от их собственного образа мышления и, таким образом, часто бывало различным. Это привело к тому, что некоторые из его друзей окрестили его «человеком-хамелеоном».

Во внешности Лоуренса имеется странная двойственность. При случайном взгляде на него, благодаря малому росту, обветренному лицу и скучающему виду, который часто служит ему весьма удобной маской, когда он хочет отойти на задний план, его легко можно не заметить. Однако при более пристальном рассмотрении он поражает размерами своей головы с белокурыми волосами над высоким лбом и странно проницательными голубыми глазами. Общее выражение, когда лицо спокойно, является скорее суровым, но суровость исчезает, когда Лоуренс говорит или улыбается: у него удивительно приятный голос и обворожительная улыбка.

Пища его не интересует, и когда Лоуренс один, он довольствуется одним блюдом в день и притом самым простым. Он не пьет и не курит.

«Во время моих экскурсий, — говорил он мне. — я всегда путешествовал с кем-либо из нашей партии, производившей раскопки. Мы получали громадное удовольствие, когда, наняв несколько верблюдов, ехали к сирийскому побережью, где купались, помогали уборке урожая и осматривали города».

Соблазнившись сведениями о существовании статуи женщины, сидящей на спинах двух львов, которая могла оказаться произведением хиттитов, он, переодевшись в туземную одежду, отправился на розыски в сопровождении одного из своих рабочих. Поскольку район был расположен слишком далеко на севере, чтобы можно было предполагать наличие в нем странствующих арабов, он и его спутник были арестованы по подозрению в дезертирстве из турецкой армии. Они были брошены в шумную и полную насекомых темницу. При падении Лоуренс разбил себе бок, а у его спутника произошло сильное растяжение связок. Всю ночь они пробыли в заключении, обдумывая перспективы принудительной военной службы. Все же утром Лоуренсу удалось подкупить стражу и выйти на свободу.

Занятия, которые находил себе Лоуренс, были весьма характерны. Его время не было разделено просто на работы по раскопкам у могильного холма и на скитания среди туземцев. Он часто совершал прогулки по Евфрату, пользуясь, несмотря на опасные течения, челноком, снабженным небольшим мотором, который он привез с собой, с трудом собрав средства на его приобретение. Он тренировался в стрельбе из автоматического пистолета по мелкой мишени, пока не сделался исключительно хорошим стрелком. В плохую погоду он занимался фотографией, которая была его специальностью, но находил также время и для чтения. Хижина, в которой он жил, содержала библиотеку, представлявшую собой нечто вроде «Оксфорда на Евфрате».

С туземными рабочими, главным образом с курдами и арабами, у него были наилучшие отношения. Этим он был обязан в значительной степени умению разговаривать с ними, а преданность, которую он к себе внушал, являлась результатом силы его характера и в особенности его спокойного, бесстрашного вида.