Лотта в Веймаре

Время надо иметь! Время - дар, неприметный и добрый, если его чтишь и прилежно заполняешь; оно созидает в тиши, оно будит демонов... Я выжидаю, выжидаю во времени. Но все бы делалось быстрей, будь он со мною. С кем же мне говорить о Фаусте, с тех пор как этот человек вне времени? Он знал все сомнения, всю нашу несостоятельность, но и все пути, все средства, бесконечно умно и терпимо, полный смелого понимания грандиозной шутки и эмансипации от непоэтического серьеза; ведь после явления Елены он утешал меня, утверждая, что через восхождение от чертовщины и гротеска к эллинско-прекрасному, к трагедии, из смешения чистого и причудливо-путаного, может выйти не вовсе недостойный поэтический трагелаф{184}. Он еще видел, еще слышал Елену, ее первые триметры; они произвели на него большое, прекрасное впечатление. Это меня ободряет. Он знал ее, как Хирон неусыпный{184}, которого я хочу вопросить о ней. Слушая, он улыбался тому, что мне удалось каждое слово пропитать античным духом...

Головы ваши хоть и кудрявы,{184}

Много вы горя видели в жизни:

Ужасы боя, мрак беспредельный

В ночь, когда пал

Илион.

В облаке пыли, поднятой боем,

Боги взывали голосом страшным.

Рознь громыхала медью, и с поля

Гул приближался

К крепости валу.

Тут он усмехнулся и кивнул: "Превосходно!" Это место санкционировано, за него я спокоен, больше до него не дотронусь. Он нашел его превосходным и улыбнулся, так что и мне пришлось улыбнуться, и мое чтение стало улыбкой. Да, он и в этом не был немцем, он улыбался прекрасному, чего ни один немец не делает. Они сидят мрачные, насупленные, ибо не знают, что культура - это пародия - любовь и пародия... Он также закивал головой и улыбнулся, когда хор назвал Феба "знатоком".

Как же ты, пугало,{184}

Смелость имеешь

Рядом с прекрасною

Вещему взору

Феба являться?

Стой себе, впрочем,

Он к безобразью

Не восприимчив,

Как солнце не видит

Отброшенной тени.

Это ему понравилось, здесь он узнал себя и решил, что это о нем. И тут же стал пенять мне, нельзя-де говорить, "что красота не совместима с совестью и что у них в жизни разные дороги": красота-де стыдлива. Я спросил, на что ей стыд и совесть? Он ответил: от сознания, что она, в отличие от духовного, которое ею олицетворяется, будит вожделение. Я говорю: разве вожделение совестливо? Оно не стыдится, вероятно, от сознания, что олицетворяет порыв к духовному. Мы оба расхохотались. Теперь мне не с кем смеяться. Оставил меня здесь, убежденный, что я уже не собьюсь с пути, найду связующий обруч для разнородной материи, без которой не завершить замысла. Этот все знал наперед. Знал и то, что Фауст придет к деятельной жизни, легче сказать, чем сделать! Но если вы полагали, мой милый, что для меня сия мысль в новинку... Разве тогда, когда все было еще по-детски смутно, я не заставил Фауста перевести библейское "слово" ("смысл", "сила") через "деяние"{185}.

Итак! Что сегодня на очереди?.. "Пока я есмь, я должен делать что-то{185}, и руки чешутся начать работу". Это "малый Фауст" - волшебная флейта, когда Гомункул{185} и Сын - еще одно в светящемся ларчике... Итак, что предстоит сегодня? Ах, черт, надо написать заключение для его высочества по поводу этой скандальной истории с "Изидой"{185}. Препротивная канитель! Как все теряется в глубях сна! Но вот дневная кутерьма возобновилась. Да, еще набросок поздравительной оды для его превосходительства фон Фойта. Боже мой, надо ее закончить и велеть переписать! День рождения - двадцать седьмого, а у меня не слишком много сделано, по правде сказать, всего несколько строк, из них одна стоящая: "Или природа все же уяснима?" Это хорошо, звучит недурно и, пожалуй, вывезет всю остальную чепуху, а благопристойной чепухой это останется, как ни верти... Дань, которую общество взимает с "поэтического таланта", надо платить. Ах, поэтический талант, к черту его! Люди уверены, что все дело в нем. Разве можно жить и расти еще сорок четыре года, после того как ты в двадцать четыре написал "Вертера", и не перерасти поэзию? Словно не прошло время, когда я довольствовался стихотворством! Башмачник, держись своего ремесла! Да, если ты башмачник. Вот теперь болтают, что я-де изменил поэзии, впал в дилетантизм. Кто сказал вам, что поэзия не дилетантство и что истину не надо искать в другом, а именно в целом? Глупая пискотня! Глупейшая! Верно, не знаете, бестолковые вы головы, что великий поэт прежде всего велик, и лишь затем поэт и что совершенно безразлично, слагает он стихи или побеждает в боях, как тот, в Эрфурте{185}, с улыбкой на устах и с мрачным взором. Он сказал мне вслед, нарочито громко, чтобы я услышал: "Это человек!", а не "Это поэт!" Но дурачье думает, что можно быть великим, сочиняя "Диван", и не быть им, создавая "Учение о цвете".