Ломоносов. Всероссийский человек

Личная встреча Шлёцера с Ломоносовым была всего лишь одна. Адъюнкт истории подал Михайле Васильевичу на подпись немецкий перевод какого-то указа. Ломоносову показалось, что одно слово употреблено неточно. Шлёцер не согласился с ним. “Он грубо вскричал, что я еще слишком молод, чтобы поправлять его. ‹…› Я сказал, что молодой немец осмеливается больше понимать по-немецки, чем старик-русский, и удалился”. Другими словами, Шлёцер считал, что лучше Ломоносова знает немецкий язык, потому что он немец, и не хуже Ломоносова разбирается в русском, потому что владеет современной методикой. Он доходит до утверждения, что Ломоносов сколько-нибудь хорошо вообще не знал никаких иностранных языков, и что его исторические труды основаны только на русских источниках (хотя в “Древней российской истории”, которая, по иронии судьбы, вышла в 1766 году с предисловием Шлёцера, полно ссылок на греческие и латинские хроники), и что он даже “не слышал имени Византии”[135]. Эта явная несправедливость была, однако, запоздалым ответом на столь же неприкрытую несправедливость Ломоносова.

В мае 1764 года Шлёцер представил в Академическую канцелярию свой труд “Опыт изучения русских древностей в свете греческих источников”. Миллер и Фишер сдержанно похвалили работу, а Ломоносов отозвался сухо и резко: “Этот опыт написан так, что всякий читатель, незнакомый с русским языком, обязательно сочтет последний происходящим от греческого языка, а это противоречит истине. Поэтому данный опыт в теперешнем его виде обнародованию не подлежит”. Между тем Шлёцер сказал только, что переводы Библии и богослужебных текстов с греческого на русский сильно повлияли на строй русского языка – то есть слово в слово, что раньше писал сам Ломоносов.

Таков был первый конфликт. Спустя две недели Шлёцер подал в академию прошение о своем дальнейшем определении: либо ординарным профессором с окладом не меньше 800 рублей в год, либо иностранным почетным членом с окладом 200 рублей. Шлёцер просился в отпуск в Германию на три месяца; он хотел, чтобы “Академия соблаговолила объявить мне свое решение еще до моего отъезда”. Накануне он (с помощью своих английских связей) уже добился звания профессора Гёттингенского университета[136] – правда, пока что без места и жалованья: и то, и другое было обещано через два года. Шлёцер в будущем хотел бы, вернувшись на родину, “обращать в деньги то, что узнал в России”. Но было бы неплохо провести на русской службе еще пару лет: либо в профессорском чине и с соответствующим жалованьем поработать в петербургских архивах, либо, в качестве профессора петербургской академии и на средства академии, совершить желанное путешествие на Восток.

Заявление решено было принять к рассмотрению. По просьбе академиков молодой историк представил им уже написанные работы и план своих дальнейших занятий. Точнее, два плана.

Первый представлял собой изложение принципиально новой методики работы над русской историей. Шлёцер был убежден, что история России – это tabula rasa, что “ее еще нельзя изучать, должно сначала создать ее”. Это потребует лет двадцати. Необходимо критически обработать русские летописи, то есть “собрать возможно больше списков одной и той же летописи и сравнить их весьма различные чтения”, а затем объяснить непонятные места с учетом церковнославянской Библии, других славянских языков и “по словесным объяснениям туземцев, много читавших свои древние книги”. Основным источником сведений по древней истории страны Шлёцер считал “Повесть временных лет” Нестора, которую следовало очистить от позднейших искажений. Дальше следовало сопоставить показания русских хроник с хрониками всех соседних народов, от византийцев до венгров, от поляков до монголов. Только после завершения всей этой огромной черновой работы, которую Шлёцер готов был принять на себя, можно было заняться систематическим изложением истории. Второй план носил просветительский характер и предусматривал написание и публикацию на русском языке целой серии популярных, доступных книг по истории, статистике, географии и т. д.

Тауберт настоял, чтобы все профессора письменно выразили свое мнение. За назначение Шлёцера стояло абсолютное большинство: Эпинус, Штелин, Фишер, Леман, Браун, Цейгер, Румовский, Протасов; Котельников отказался высказываться по этому вопросу, ссылаясь на свою некомпетентность в истории. Против были только трое – Попов (исключительно из-за отсутствия в академии вакантных мест), Миллер и Ломоносов.

Последнего почему-то возмутило то, что Шлёцер, как он сам указывал, собирался, наряду с подлинными документами и древними летописями, воспользоваться уже имеющимися работами по русской истории, а именно трудами Ломоносова и Татищева. На полях “Шлёцерова плана” Михайло Васильевич в ярости написал (по-немецки, хотя все заинтересованные стороны отлично владели русским языком): “Я жив еще и пишу сам”. Борьба со Шлёцером была на самом деле борьбой с неумолимо подступающей смертью.