Логово

Перед самым рассветом тринадцатого апреля Вассаго помылся на открытом воздухе водой из бутылок и жидким мылом. Когда забрезжили первые лучи нового дня, он уже был надежно укрыт в самом глубоком месте своего логова. Лежа на матраце и глядя вверх в шахту лифта, он наслаждался "орео", запивая их теплой содовой, затем достал из целлофановых пакетов пару "Легких завтраков".

Убийство действовало на него умиротворяюще. Огромное внутреннее напряжение мгновенно снималось первым же наносимым им смертельным ударом. Но гораздо важнее было то, что каждое убийство он рассматривал как бунт против всего, что считалось священным: против заповедей, законов, кодексов и раздражающих своей манерностью и вымученностью правил хорошего тона, используемых людьми для поддержания выдумки, что жизнь – это бесценный дар, что она наделена глубоким смыслом. Жизнь – дешевка и бессмыслица. Значимы только сиюминутные ощущения и быстрое удовлетворение всех желаний, что по-настоящему могли понять только сильные и истинно свободные. После каждого убийства Вассаго ощущал себя свободным как ветер и могущественнее любой стальной машины.

До одного особого, восхитительного вечера на двенадцатом году его жизни он был одним из порабощенной массы, руководствовавшейся в жизни законами так называемого цивилизованного мира, хотя лично ему они казались бессмысленными. Он притворялся, что любит мать, отца, сестру и огромное количество родственников, хотя питал к ним не больше чувств, чем к случайно встреченным на улице прохожим. В детстве, когда уже достаточно подрос, чтобы задумываться о таких вещах, он считал, что с ним не все в порядке, что в его характере отсутствует какое-то очень важное свойство. Прислушиваясь к себе в те моменты, когда притворно уверял кого-нибудь в своей любви, используя тактику и стратегию лжепривязанности и бесстыдной лести, он поражался, насколько убедительным казался для других, так как сам без труда улавливал в своем голосе нотки неискренности, в жестах и выражении лица – чистейший обман, а в каждой своей любящей улыбке, которой одаривал близкого человека, видел ее двуличие и фальшь. Но в один прекрасный день неожиданно для себя он услышал фальшь и в их голосах и увидел ее в их лицах и понял, что и они никогда никого не любили и не питали тех возвышенных чувств, к которым должен стремиться каждый цивилизованный человек, – самоотверженности, смелости, набожности, скромности и всего остального из этого идиотского катехизиса. И они вели двуличную игру. Позже он пришел к убеждению, что большинство из них, даже среди взрослых, не обладают его проницательностью и не сознают, что другие люди полностью подобны им самим. Каждый человек считал себя единственным в своем роде, полагая, что обделен какой-то существенной чертой в характере и потому вынужден так вести игру, чтобы никто не заметил этого, иначе он будет обнаружен и отвергнут обществом, как недочеловек. Бог попытался создать мир, основанный на любви, но потерпел явную неудачу и в своих заповедях призвал людей делать вид, что они обладают теми достоинствами, которыми он не сумел их наделить. Когда эта ошеломляющая мысль пришла Вассаго в голову, он сделал первый шаг к освобождению. Затем одним летним вечером, когда ему было двенадцать лет, до него наконец дошло: чтобы стать действительно свободным, абсолютно свободным, он должен действовать сообразно своему пониманию жизни, то есть вести жизнь, полностью отличную от той, которую ведет людское стадо, ставя превыше всего и удовлетворяя прежде всего свои собственные потребности. Единственным его желанием должно стать желание властвовать над другими, ибо этой властью его наделила осведомленность об истинном положении вещей в мире. В тот вечер он понял, что умение убивать и не чувствовать при этом никаких угрызений совести есть самая высшая форма власти, а облекать эту власть в плоть и кровь и есть самое высшее из всех наслаждений…

В те дни, до того как он умер и снова вернулся в мир живых и присвоил себе имя князя-демона Вассаго, он отзывался и жил под именем Джереми. Лучшим его другом был Тод Леддербекк, сын доктора Сэма Леддербекка, гинеколога, которого Джереми, когда хотел поддразнить Тода, называл "классным коновалом".