Логово

– Простите меня, – быстро проговорил Хатч, и в памяти его тотчас возник образ собственного отца с его дикими выходками. – Ради Бога, простите меня, доктор.

Но в чем был здесь грех, требовавший искупления от Нейберна, ему все равно было невдомек.

– Некоторые психические заболевания имеют генетическую природу. Когда я заметил признаки социопатического поведения у своего малолетнего сына, я должен был бы знать, что последует за этим, и каким-то образом постараться пресечь это в зародыше. Но не пожелал смотреть правде в глаза. Слишком было больно. И вот, два года тому назад, когда ему исполнилось восемнадцать, он сначала зарезал свою сестру…

Хатч содрогнулся.

– …затем свою мать, – докончил Нейберн.

Первым побуждением Хатча было прикоснуться рукой, в знак утешения, к руке хирурга, но он не сделал этого, так как вдруг понял, что унять боль Нейберна и залечить его рану не в состоянии ни медицина, ни утешительные жесты, ни слова. Несмотря на то что хирург рассказывал ему о сугубо личной трагедии, он не искал у Хатча сочувствия или дружеского участия. И казался на удивление замкнутым в самом себе. Он рассказывал о трагедии, потому что пришло время вытащить ее на свет божий из глубин души и заново пересмотреть, и не важно, кто был перед ним – Хатч, или кто-нибудь другой, или вообще никого, – он все равно должен был бы ее поведать.

– А когда они умерли, – монотонно гудел голос Нейберна, – Джереми взял этот же нож, нож убийцы, отнес его в гараж, закрепил рукоятку в тисках на верстаке, встал на табуретку и упал на него грудью. Истек кровью и умер.

Правая рука хирурга все еще оставалась у нагрудного кармана, но он уже не казался человеком, жестом подтверждающим истинность того, что рассказывает. Теперь он напоминал Хатчу картину, изображающую Иисуса Христа с открытым миру Священным Сердцем и указующей на этот символ самопожертвования и надежды тонкой божественной рукой.

Наконец Нейберн оторвал взгляд от "Вознесения" и посмотрел прямо в глаза Хатчу.

– Утверждают, что зло есть следствие наших поступков, результат наших желаний. И я верю, что так оно и есть – но не только. Ибо зло – это еще и какая-то неведомая, существующая вне нас энергия, некая самостоятельная сила. Вы ведь тоже в это верите, Хатч?

– Да, – непроизвольно вырвалось у Хатча, и он сам подивился собственному ответу.

Нейберн взглянул на рецептурный бланк, который все еще держал в левой руке. Отняв наконец правую руку от нагрудного кармана, оторвал верх бланка и протянул его Хатчу.

– Его фамилия Фостер. Доктор Габриэль Фостер. Уверен, он сможет вам помочь.

– Спасибо, – деревянным голосом отозвался Хатч.

Нейберн открыл дверь кабинета и жестом пригласил Хатча пройти в нее первым.

В коридоре хирург вдруг позвал его:

– Хатч!

Хатч остановился и вопросительно обернулся.

– Простите меня, – сказал Нейберн.

– За что?

– За то, что объяснил, почему раздариваю свои коллекции.

Хатч кивнул головой.

– Но ведь я сам об этом попросил.

– Но я бы мог быть менее пространным.

– То есть?

– Я мог бы просто сказать: думаю, что единственный способ для меня попасть в рай – это оплатить дорогу в один конец.

На залитой солнечным светом автостоянке Хатч долгое время неподвижно сидел за рулем машины, наблюдая через лобовое стекло за осой, висевшей в воздухе над красным капотом, ошибочно принимавшей его за огромную розу.

Разговор в кабинете Нейберна казался странным сном, и у Хатча было такое ощущение, что он все еще никак не может проснуться окончательно. Он чувствовал, что трагедия наполненной смертями жизни Нейберна имела прямое отношение к нынешним его проблемам, но связующая их нить все время ускользала от него, как ни старался он ее нащупать.

Оса рыскала то влево, то вправо, но все время оставалась в пределах площади стекла, словно видела Хатча за рулем и он притягивал ее к себе, как магнит. Время от времени она бросалась к нему и, ударившись о стекло, отскакивала и снова зависала на одном и том же месте. Удар, жужжание, удар, жужжание, удар, удар, жужжание. До чего же упорным было это насекомое. Интересно, думал Хатч, она из той разновидности ос, что оставляют жало в жертве, а сами умирают? Удар, жужжание, удар, жужжание, удар, удар, удар. Если она и впрямь относится к этой разновидности, то представляет ли, чем окупается ее упорство? Удар, жужжание, удар, удар, удар.

Проводив последнюю пациентку, обаятельную тридцатилетнюю женщину, состоявшую у него под наблюдением после операции на аорте, Джоунас Нейберн вернулся в свой маленький кабинет в конце коридора и плотно прикрыл за собой дверь. Он сел за свой рабочий стол и стал искать в бумажнике полоску бумаги с написанным на ней телефонным номером, который не решился ввести в память своего "Ролодекса". Найдя ее, пододвинул поближе к себе телефон и набрал семизначный номер.

После третьего звонка включился автоответчик – как и вчера, и сегодня утром: