Ливиец

На фоне неба возникли силуэты Осохора и двух его уит-мехе. Спускаясь, они прыгали по камням словно небольшое стадо горных антилоп. Воины за моей спиной уже готовили мечи и секиры, распускали ремни на связках дротиков, привязывали к запястьям пращи. В сумках пращников глухо шелестели глиняные снаряды, кто-то поспешно – жик-жик! – подтачивал топор.

– Сотен семь впереди, – доложил Осохор, – потом повозки и еще четыре-пять сотен воинов. В повозках люди в красных плащах. Богатые, мой вождь! Шапки золотые, плащи красные, как солнце на закате, и тоже шиты золотом. Еще ожерелья из бирюзы.

Сирийцы, мелькнуло у меня в голове. Сирийские князья любили пышно одеваться – в пурпурные финикийские ткани, в тиары, украшенные самоцветами и золотом. Войско, с которым нам предстояло столкнуться, могло быть первой из дружин, отправленных на помощь Шарухену. Видно, в Сирии еще не знали, что Яхмос уже стоит под городскими стенами.

– Золото… – пробормотал Усуркун.

– Бирюза… – эхом откликнулся Иуалат.

– Плащи, – добавил Тахи, старший над третьей сотней.

Эти трое, как, впрочем, и все остальные за моей спиной, не думали о численном превосходстве врага, о вероятности смерти или тяжелой раны; ими руководил разбойничий инстинкт: всех перерезать и отобрать богатства. Эта идея фикс не вызывала у меня ни неприязни, ни, разумеется, сочувствия. Они были тем, чем были, а я – одним из них и, кроме того, наблюдателем и собирателем фактов. Нам, психоисторикам, известно, что прошлое, цепь событий и нравы людей, не изменить и что попытка подойти к истории в терминах вины и правоты, жертв и злодеев нелепа. Это лишь эмоциональные оценки, связанные с определенной эпохой, не существующие вне ее контекста, и если смотреть с удаления, понимаешь, что злодей мог превратиться в жертву и наоборот. Мы изучаем историю так же, как изучают Вселенную Носфераты – sine ira et studio, без гнева и пристрастия.

Я огляделся. Позиция была отличной – шагах в семидесяти к северу ущелье изгибалось, и, значит, противник наткнется на нас внезапно. Миг ошеломления нужно использовать, как и крутые скалистые стены, и россыпь камней за рекой.

– Пращников – на скалы! – приказал я. – Осохор, возьми своих уит-мехе. Иуалат, готовь дротики. Ты поведешь первую сотню, я – вторую. Усуркун, отправь Масахарту и пятьдесят человек за реку. Пусть спрячутся вон в тех в камнях и ударят шаси во фланг. С остальными и сотней Тахи будешь в резерве. Нападешь, когда я дам сигнал мечом.

Протяжные выкрики сотников – и воины зашевелились. Гибкие быстроногие уит-мехе побежали к скалам – кто полез на западный пологий склон, другие, разбрызгивая воду, пересекли поток и начали взбираться по более крутой восточной стенке. Вслед за ними двинулась полусотня Масахарты, тоже одолела реку и растворилась среди каменных глыб, заросших кустарником. Люди Иуалата втыкали в землю секиры и мечи, пристраивали поудобнее дротики, за спиной или на левом плече. Эти были из племен темеху – мускулистые рослые мешвеш, рисса* и зару*, охотники на антилоп и скотоводы. Воинов техени в моем отряде было немного – этот племенной союз располагался на западных территориях, в районе от Идехан-Музрука до Атласских гор и залива Габес, где через семь веков воздвигнут Карфаген. Еще западнее, дальше Тассили, у озера Себха-Мекерган, на плато Адрар и атлантическом побережье, жили десятки племен, неизвестных в Египте и называвших себя ошу*, что на ливийском значит просто «люди». Внешность, язык, обычаи и верования были у всех одинаковыми, но единым народом они себя не считали. Такого понятия в их мире не было; «своими» считались родичи или близкие соседи, подчинявшиеся одному и тому же племенному вождю. В районах, населенных ошу, я побывал двенадцать раз, и, вероятно, за всю человеческую историю никто не знал их лучше меня.

Люди Иуалата перегородили ущелье неровной цепочкой, за ними, шагах в семи-восьми, стояла вторая сотня. Как обычно, в таком построении Иуалат был на левом фланге, я – на правом, у самой воды. Поток журчал и плескался около сандалий, овевая разгоряченное тело прохладой. Сзади и наискосок от меня собрались в плотную толпу бойцы третьей и четвертой сотни. С севера уже доносился мерный топот ног, гортанные выкрики и скрип колес повозок.

Я вытащил свой железный серп и поглядел на замершего рядом Инхапи. Его клинок длиною в локоть был неважным оружием для предстоящей схватки. Слишком легкий и короткий меч, которым сражаются в строю, прикрытые слева и справа щитами и броней соратников. Случай, однако, был не тот – ни щитов, ни брони, ни дисциплины легиона, который бил словно единая рука. В эту эпоху, стоило боевым порядкам сойтись, как строй ломался, противники перемешивались и битва распадалась на ряд отдельных поединков.

Наклонившись к лазутчику, я прошептал:

– Держись около меня, парень. Не отставай ни на шаг, но в свалку не лезь.