Люций и Эребус

Сказал Он: «Низвергнись отсюда; не годится тебе превозноситься там! Выходи же: ты — среди оказавшихся ничтожными!»

Он сказал: «Дай мне отсрочку до дня, когда они будут воскрешены».

Он сказал: «Ты — среди получивших отсрочку».

Он сказал: «За то, что ты сбил меня, я засяду против них в Твоем Прямом пути,

Потом я приду к ним и спереди, и сзади, и справа, и слева, и Ты не найдешь большинства из них благодарными».

— Это правда? — спросил Владислав, перестав читать наизусть.

— Поэтическая, — угрюмо ответил Люций. — Я не хотел кланяться тому, что еще не выросло.

— Ну, знаете, до выросшего, бывает, еще и тянуться приходится! — рассмеялся Владислав.

— Но меня, собственно, и не наказали. Потому что не один я — все вестники в один голос говорили, что человек, созданный из той же материи, что и всё живое, не сумеет исполнить залога, который так опрометчиво взвалил на себя. Что на одном чистом божественном духе он не удержится и тем более не сумеет отдать его земле, небесам и горам. Просто один я ответил на вызов и спустился вниз, чтобы вложить в бренную глину свой бессмертный телесный огонь.

— Древние говорили, чтобы я сам начал разговор, — ответил Владислав, — а то вы первым нипочем не скажете. Это же не в наказание вам самому началось то содрогание осей и потоп вселенского масштаба?

— Нет. Хотя кто может угадать мысли Творца? Я думаю, что это смертные взвалили на хребет верблюда некую последнюю соломинку. Неважно ни для кого, какую. И не в первый раз, кстати.

— А теперь совсем рядом последний «раз». Даже ученые согласны с тем, что истинное творение пришло в упадок и человечеству остается лишь худо-бедно тормозить на склоне. Растения вырождаются, звери и скоты уязвляются в разуме, люди подвержены вспышкам неконтролируемой ярости и прочим душевным и телесным недугам. А ваши условно бессмертные слуги уже давно работают пугалами для половозрелых детишек.

— Что я могу поделать?

— Изображая из себя благодушного Робинзона — ровным счетом ничего.

— Ты искушаешь искусителя, Пятница.

— Я не назову вас Сатаной-искусителем, потому что вы правы — искуситель здесь я сам. Не назову и Диаболом, разделителем, хотя по своеволию своему вы разделяете оба мира — низкого разума и высокого разума. Я верну вам прежнее имя — Денница, Сын Зари. Люцифер.

Оба встали и выпрямились друг против друга, взявшись за руки: ледяные — у падшего ангела, горячие и трепетные — у человека.

— Ты бросаешь мне вызов, сын Адама.

— Так прими его, бессмертный.

— Ты полагаешь, одной твоей красной жидкости хватит, чтобы меня поднять?

— Не знаю. Только я нарочно встал на перекрестке, в перекрестье. Во главе угла, как закладной камень в фундаменте. Так что, надеюсь, моей крови тебе будет достаточно.

— Ну, тогда поговорим. Склонности к суициду ты за собой не наблюдал?

— Что это такое… А, понимаю. Не знаю, правда.

— Почему это?

— Для меня просто нет такого понятия — смерть. Такой особенный способ жизни, что ли.

— Было что-то в мире смертных для тебя особенно дорогое? Родители…

— Умерли оба. Как говорят в Библии, насытившись днями.

— Жена… Любимая девушка.

— Я их отпустил, не причинив им никакой беды или ущерба.

— Те, которых ты обязан оберегать…

— Конечно. Это мои знакомцы иной крови. А больше никому я ничем не должен — так уж вышло.

— Утехи и богатства, признание, почитание и любовь, знания, запечатленные на бумаге и на этих ваших новомодных… носителях.

— Не изображайте из себя глупца — не поможет.

— Красота ближнего мира, ради которой ты идешь на…

— Я никогда не смог бы исчерпать ее до конца, потому что она близка к тому, чтобы самой себя исчерпать.

Люцифер улыбнулся — очень ясной и какой-то совсем простой улыбкой.

— Твоей жертвенной крови, мальчик… Такой чистой крови мне достаточно одной капли.

И нежно поцеловал юношу в запястье.

— …Сфинксы ведь почти всегда изображаются с крыльями, — азартно говорил Люцифер, слегка щурясь на полуденное солнце. Очки из непрозрачных каменных пластинок с вертикальными прорезями, наработка одной из малых северных народностей, были ему пока в новинку. — Ты ведь не подумал о том, что кое-какие анатомические детали могут иметь, скажем так, двойной уровень невидимости? И мутации здешние — это прямо невиданное диво какое-то.

— А зачем мне было вообще о том думать? — Владислав переложил сплетенные из конопли вожжи из руки в руку — для большего удобства — и сплюнул прямо в простертое далеко внизу огненное озерцо. — Мне просто ваши египетские друзья сразу по душе пришлись. Я легко с ними общий язык нахожу — с той поры, как прочел моим кошкам те стихи Бодлера, которые он посвятил персонально им.