Лютая зима (Преображение России - 9)

Это уж было похоже на явное издевательство. Выходило, что там, в этих подземельях, не только никто не подавлен нашим ураганным обстрелом, как был подавлен им артиллерийский подпоручик Пискунов, но его как будто и не заметили вовсе, как не замечали пуль наших стрелков. Однако там молодечество не ограничилось этими десятью. Только они сошли, на смену им вышли другие десять, и все повторилось, как на ученье перед казармой: выстроились в шеренгу, в два приема взяли на прицел винтовки...

Около пулеметов бушевал, выходя из себя, Ковалевский. Действительно, было обидно, - эту великую обиду остро чувствовал и Ливенцев, - пулеметы деятельно татакали, - одиннадцать пулеметов, - австрийцы же спокойно опоражнивали свои обоймы по несчастным, не добитым еще солдатам первой роты, молодцам, красавцам, превосходным стрелкам, - цвету полка! И они, превосходные стрелки, совсем не отвечали на этот дерзкий обстрел... Значит, не могли уже больше владеть винтовками...

Под неистовый крик Ковалевского пулеметы заработали вовсю, и это все-таки оказало желанное действие: больше уж не стало видно смельчаков на брустверах, но как раз в это время почему-то совершенно прекратился обстрел высоты из орудий, - не было уж видно ни одного разрыва, очень слышна стала методическая, как у швейных машин, трескотня пулеметов, старавшихся нащупать бойницы, как видно совсем не поврежденные снарядами.

- Почему же замолчали наши? - кричал Ковалевский. - Почему замолчала ваша батарея, подпоручик Пискунов? - подскочил он к незадачливому наблюдателю.

Пискунов боялся уже теперь ложиться на дно окопа, - около него стоял связной с винтовкой, - он только втиснул голову в плечи, насколько позволила ее втиснуть тонкая, беспозвоночная на вид шея, и дрожал мелкой дрожью. Так же стоял он и тогда, когда связной бесцеремонно повернул его, как музейную куклу, лицом к командиру полка.

- Вытащи его из окопа! - приказал связному Ковалевский.

Ливенцев придвинулся ближе, мигнув Струкову.

- Ты... офицер, или... или что ты такое? - с бранью гораздо более крепкой, чем эта брань удавалась подпоручику Кароли, накинулся на Пискунова Ковалевский.

Пискунов, потерявший совершенно человеческий облик, пятился, Ковалевский наступал, хватаясь за кобуру браунинга, но когда он выхватил, наконец, браунинг, Пискунов бросился вдруг бежать.

- Застрелю-ю-ю, сволочь! - кричал, ринувшись за ним, Ковалевский, но следивший за его движениями Ливенцев бросился к нему и еле удержал его, обхватив сзади.

Пискунов бежал самозабвенно. Откуда взялась такая резвость в его дрожавших, обомлевших тонких ногах, - непонятно было Ливенцеву, но он скоро исчез за гребнем, а оттуда, из-за другого гребня, с высоты 370 вдруг налетел целый рой шрапнели.

И хотя на Ливенцева глянуло было за секунду перед этим совершенно безумное лицо Ковалевского, готового крикнуть уже ему, непрошеному защитнику Пискунова, что-то незабываемо оскорбительное, эта австрийская шрапнель, обдавшая все кругом пулями, как градом, и окутавшая всех удушливым дымом, погасила вспышку.

- В блиндаж! Идите в блиндаж! - закричал Ливенцев, не отнимая от своего командира заботливых рук.

Струков впереди их тоже бежал к блиндажу, согнувшись. За ним побежали они оба - Ливенцев и Ковалевский.

Шрапнель молотила по третьему батальону недолго, - не больше пяти минут; появились первые в этот день раненые и убитые, - всего человек двенадцать. Однако пулеметы, стоявшие в ямках на бруствере в ряд, не прекратили стрельбу, как под внезапно налетевшим, хотя бы и проливным, дождем не прекращают работы хорошие рабочие.

Ковалевский же в блиндаже вызвал центральную станцию и приказал справиться, почему замолчали батареи.

И вот в ответ на этот понятный, казалось бы, вопрос поползла совершенно непостижимая телефонограмма: срочный и довольно длинный приказ генерала Баснина, которым полк Дудникова почему-то совсем снимался с высоты 370 и направлялся на более южный участок австрийских позиций, а полку Ковалевского ставилась задача непременно овладеть второй укрепленной полосой. Артиллерия же на участке его полка замолчала в видах того, чтобы не перебить своих.

Телефонист химическим карандашом, щедро его слюнявя, так как свету в блиндаже было немного, а ему хотелось ясно видеть свои же строчки на шершавой бумаге, записывал этот длинный приказ, от которого у Ковалевского все шире становились глаза, пока он, наконец, не выскочил из блиндажа освежиться. Струков, вздергивая плечами и выпячивая губы, вскрикивал с паузами: "Что за дичь!.. Что за пропасть!.. Боже мой, как нам не везет!", а Ливенцев пытался все-таки что-нибудь понять и осмыслить в этом явно бессмысленном приказе, когда в блиндаже появился снова Ковалевский.

- Кончил принимать? - заорал он на телефониста.

- Так точно, - вытянулся, руки по швам, тот, твердя про себя последние три слова, которых не успел записать.

- Давай сюда!

- Еще дописать три слова, вашескобродь!